Человек-недоразумение - [32]

— И не стыдно тебе, архиепископ? — упрекал меня Григорий, обстоятельно и неторопливо двигая рукой вверх-вниз.

— А тебе не стыдно, преподобный? — отвечал я, совершая резкие и отчаянные движения.

— Ой, стыдно! Вечером все ко мне на покаяние! А я перед тобой покаюсь. Может, простишь мне мои прегрешения.

Вскоре основатель Церкви Рыгающего Иисуса после короткой исповеди, которую он принимал, сидя на кровати, отпускал нам наши грехи — до следующего грехопадения. Я же в свою очередь выслушивал исповедь Гриши и, осеняя крестным знамением, отпускал его ничтожные грешки.

Вернувшись с работы, Света — если расплачивались с ней не деньгами, а продуктами, что происходило частенько — угощала нас разными вкусностями: печеньем, соком, жевательными резинками. Они в те времена ценились особенно сильно.

Порой, задерживаясь у нас, она делилась с нами впечатлениями о прошедшем акте.

— Ой, пацаны, вы не поверите, — выпучив глаза, рассказывала она, — у этого мужика такой здоровенный набалдажник! Он так меня пёр, так пёр, я чуть не скопытилась. А вообще приятный дядька. Фотографию детей показывал, у него их трое. Блин, я тоже троих детей хочу!

Как я уже говорил, кроме прикосновений к интимным местам, Света ничего этакого нам не позволяла. Видимо, она воспринимала все эти траханья в машинах исключительно как грязную и малоприятную работу. Мирок же интерната представлялся ей гораздо более светлым и чистым, Света не желала осквернять его низменными деяниями и потому все наши попытки склонить себя к сексу пресекала жёстко и зло. Мои отношения с ней установились на уровне доброй и даже несколько романтической дружбы.

— Ты хороший, — говорила она мне во время прогулок по небольшому парку, примыкавшему к зданию, туда нас выпускали подышать свежим воздухом, — но какой-то запутавшийся. Ты ещё не нащупал точку опоры, поэтому такой злой и агрессивный. Поверь мне, рано или поздно ты найдёшь её.

— Помоги мне её нащупать, — многозначительно и цинично бросал я, пытаясь просунуть ладонь ей под юбку.

— Только потрогать! — предупреждала меня строго Света. — Понятно?

Мне было понятно, я только трогал. Она была гораздо благосклонней ко мне, чем к другим. Трогать себя так часто она не позволяла никому.

— Если бы не Огонь, — вздыхала она, — я бы тоже смогла нащупать опору.

Огонь — это был тот разрушительный образ, который преследовал её вот уже несколько лет и из-за которого её определили в психиатрическую лечебницу.

— Если есть Огонь, — пытался я рассуждать, — значит, должна быть и Вода. Какая-то влага, которой можно затушить этот пожар.

— Я думала об этом. Мне даже видится иногда какой-то колодец. Я бегу к нему, бегу от Огня, ещё пара мгновений, и я смогу зачерпнуть из него живительной Воды, которая так холодна, что от неё ломит зубы, и которая непременно потушит любой жар, я даже готова нырнуть с головой в этот колодец, пусть даже и не смогу никогда выбраться из него — но едва я подбегаю к нему и сбрасываю в него ведро, оно всякий раз хлюпается о песок. Я даже вижу его сверху: колодец пересох, его почти до самого верха занесло песком. А вокруг — тоже пустыня. Тоже жар, тоже марево, и Огонь всё ближе, ближе, ближе…

Мне хватило ума сообразить, что это не сон. Этот образ был её постоянным мироощущением, с которым она жила.

— Вот видишь, — печально кивал я ей. — У меня нет опоры под ногами, у тебя нет влаги, мы оба несовершенные. Недоделанные.

— Ты знаешь, я понимаю, что необходимо произвести на свет особое ощущение, некое чувство преодоления, постоянно следовать ему, что поможет избежать неверных ответвлений и тупиков. Я даже чувствую, что вполне способна на эти роды, на роды сильного и светлого чувства, которое спасёт меня в конце концов, но в то же время меня мучает ужасный вопрос. «А зачем?» — звучит в моих ушах. И действительно, зачем всё это, к чему? Какой смысл во всём, если в конце всё равно тьма и небытие? Создавать это чувство просто как ориентир, понимая всю его бессмысленность и тщетность? Нет, это не по мне. Я должна знать про счастливый и, самое главное, бесконечный финал, который будет длиться и длиться, который и не финал вовсе, который просто форма жизни. Но нет его, нет! Я же не дура, я способна отличить реальность от иллюзии.

«Это почти как у меня, — удивлялся я. — Почти то же самое. Немного в другой тональности, но по сути — одно и то же».

Осознание это наряду с удивлением рождало во мне испуг. Почему-то мне было приятнее ощущать себя совершенно уникальной формой жизни, ни в поступках, ни в мыслях не пересекавшейся с другими вместилищами человеческой сущности. И, видя в ней близкую душу, родственную обитель, глубинную метафизическую схожесть, на какое-то мгновение я желал объединения наших оболочек, объединения полного и безоговорочного, смешения двух кусков теста и энергии в одно целое. Мне хотелось раскрыться во всю возможную и неизмеренную ширь своей натуры и впустить в себя её, столь трепетно волновавшую меня личность. Мне хотелось впустить в себя Другое.

Но мгновение спустя меня настигал какой-то безудержный, совершенно животный страх. Он не поддавался логическому разложению, он просто накатывал лавиной и сковывал железной хваткой. Другое — это распад, понимал я вдруг, это вопиющее нарушение целостности, это потеря самоидентификации. Целостность — единственное, чем я обладаю, отказываться от него равносильно гибели. А погибать я почему-то ни в коем случае не желал.