Человек не устает жить - [23]

Митрошкину было явно не по себе. Шея то напрягалась, багровея, то, зайдясь в немом клекоте, опадала; грудь то вздувалась, как кузнечный мех, взлетая вверх короткими толчками, то враз оседала, со свистом выбрасывая воздух. И вот, казалось, из самой глубины нескладного источенного болезнью тела вырвались трескучие очереди кашля. Шаря по карманам платок, Митрошкин отвернулся, и покрасневшие от натуги слезящиеся глаза уперлись в Аркадия, уперлись и расширились, мерцая зрачками. «Нет! Нет!» — кричали глаза.

Драпировка на проеме двери в смежную комнату вспузырилась, заколыхалась. Раздвинув головой тяжелые коричневые портьеры, в кабинет шагнул рослый гестаповец. Очевидно, появлялся он так всегда, отработав заранее каждый шаг и жест, поддетые на плечи портьеры, провиснув за его спиной, заскользили спереди назад, являя взору вначале зеркально начищенные сапоги, затем бриджи с прямыми складками-стрелками и далее черный френч, перехваченный в поясе ремнем, портупею, железный крест на клапане нагрудного кармана.

— Was geht los?[1] — спросил гестаповец в пространство.

Офицер оживился и, уважительно привстав, заговорил, жестикулируя короткими полными руками. В холодных глазах гестаповца затеплился интерес. Круто повернувшись к столу, он взял протянутую жандармским офицером бумагу, в которой Аркадий распознал записку Пинчука, и углубился в чтение. Первые строки пинчуковских «откровений» вызвали у гестаповца лишь брезгливую усмешку, вскоре, однако, сменившуюся судорожным подергиванием левой половины лица.

— Mistvich! Haben Sie bemerkt, Karl, Ihre Slaven Polizisten haben eine weigung, zur Philosophie und zum Schnaps.[2]

— Он первачом баловался, господин офицер, — протрубил, как пропел, Дюков.

— Первач? Что такое первач?

— Отменное зелье. Водка домашней перегонки. Покрепче шнапса.

— Honen Sie, Karl? Herr Pervatsch fügt ihrer nationalen Kadern Schaden zu. Jedoch rate ich Ihnen nicht zu verzweifeln. Übergeben Sie des Schriftstück unbedingt dem Kommandanten: eine für ihn äusserst wervolle Errungenschaft. Und was sind das für Menschen?[3]

— Ich melde gehorsam![4] Партизанен! — выдохнул голубоглазый ефрейтор, прищелкнув каблуками.

— Какие мы партизаны, — сказал Аркадий. — Мы, господин офицер, выпущены из брестской тюрьмы германскими властями. Партизан отродясь не видали. По дороге вот… оказия вот… Одним словом, конфуз по дороге приключился. Не распознали кто, что и подрались… Да нам и соображать было некогда: патруль напал неожиданно. А так. Со своими, можно сказать, и драться. Нет, не стали бы мы…

Николай с Михаилом согласно закивали кудлатыми головами, воспринимая одновременно разговорную манеру и тон, заданные командиром.

— Случается такое, — неожиданно, совершенно неожиданно поддакнул Дюков, и голосом и видом показывая сочувствие безвинно пострадавшим. — И со мною как-то…

— Отправляйтесь! Вон! — гестаповец даже притопнул.

— Да, да! Ехать домой, ехать! — поспешно заговорил жандармский офицер, взглядом выталкивая Дюкова и Митрошкина из кабинета. — Да, да.

«Случается такое!» — ведь это же сказал Дюков. Как далеко должна простираться вера в человека.

Неожиданно Дюков вернулся из приемной в кабинет, подошел к столу, ухмыльнулся.

— А старшим кто у нас, господин офицер?

— Ви есть старший, ви!

— Благодарствуем. Уж мы постараемся, — и, низко поклонившись, вышел.

Гестаповец присел на край стола, загородив спиной хозяина.

— Karl, ich bin neugierig auf ein Gespräch mit den Herren. Haben Sie nichts dagegen, Karl?[5]

— O-o-o! Пожалуйста!

— Cut. Gefreiter, lassen Sie den Findigen hier, — он указал на Аркадия. — Die anderen führen Sie einstweilen hinaus.[6] Итак, вы есть заключенный? — последовал полный сострадания вздох и после паузы стремительная четкая скороговорка:

— Когда вас освободили?! Куда вы шли? Сколько дней шли? Почему шли лесом? Отвечать! Быстро отвечать!

Мозг Аркадия заработал с горячечной поспешностью. Аркадий, как это ни странно было даже ему самому, вовсе не испытывал страха. Неожиданная и вопреки дурным подозрениям так благоприятно завершившаяся встреча с полицейскими сыграла, должно быть, роль катализатора, который поглотил часть опасений и в какой-то мере вселил слабую надежду на удачу.

— В июле нас освободили. Говорят, красноармейцы с июня по июль, аж по двадцатый день в крепости тамошней оборонялись. Пальба нам спать не давала. Сидели по камерам и боялись, что не осилить вам гарнизон, а нам на свободу не выбраться…

Гестаповец, выслушав Аркадия, соскочил на пол, приблизился вплотную и мучительно долго искал ответа в его глазах: не издевка ли? Гестаповец смотрел на Аркадия, покусывая губу. Потом отступил на шаг и ткнул кулаком в зубы. Аркадий пошатнулся, но устоял. Тыльной стороной ладони провел по разбитому рту, глянул на кровяное пятно и отер руку о штанину.

— Зря деретесь, господин офицер.

— Из Бреста!!! Где же вы проболтались три месяца?!

— В Бресте мы и были. Работали там…

— Сегодня откуда идете?! Ну?! Быстро!

— Сегодня-то? Сегодня идем из Выселок. Ночь провели на поле в стогу: от людей хоронились. Не уважают здешние жители заключенных, боятся. Ну а потом… Одним словом, потом конфуз-то и приключился. С вашими у большака столкнулись.