Человек меняет кожу - [22]

Он подошёл к коню и достал из хурджума[13] стеклянную трубку в деревяшке. На трубке, по обеим сторонам, видим – арабские цифры. Он показал её нам и сказал:

«Вот прибор, которым святые мирабы в Мекке измеряют течение воды. Видите этот тёмный стеклянный шарик на конце трубки? В этом шарике спит священная змейка. Когда я окуну её в воду, змейка подымется вверх по трубке и покажет вам цифру: сколько воды протекает в вашем арыке».

Он опустил прибор в арык большого кишлака. Змейка поднялась по трубке и остановилась на цифре восемнадцать.

Потом он тряхнул прибор, и змейка опять уползла в шарик и свернулась клубком.

Он опустил трубку в наш арык. Змейка поднялась по трубке и опять остановилась на цифре восемнадцать.

«Видите, – сказал мираб, – священная змейка показывает вам, что воды в обоих арыках одинаково».

Тогда мы все упали на землю и целовали халат великого мираба, просили простить нашу неучёность.

Потом мы обрадованные вернулись в кишлак.

Через месяц посевы наши высохли, и на полях не осталось ни единого стебелька…

Наши дехкане отправились к мирабу, и мираб сказал им:

«Человек разделяет воду, а бог напитывает ею поля. Бог может, из капли сделать море и море превратить в каплю. Бог знающий, мудр. Молитесь. Грехами своими вы навлекли гнев господень».

Тогда мы оставили свои жилища и потрескавшиеся поля и ушли в Фергану…

– Да, – задумчиво подтвердил Климентий.

Старик наполнил пиалы.

– В прошлом году советская власть отправила меня лечиться в далёкую страну Крым, где люди понимают наш язык и где никогда не бывает нехватки воды: у берегов этой страны стоит море, а другого берега у моря нет. Там меня раздели догола и купали в большой длинной пиале, наполненной водой. И прежде чем окунуть меня, дохтур опустил в воду стеклянную трубку в деревяшке, и змейка поднялась по трубке и остановилась на цифре тридцать семь.

Когда я увидел этот прибор, то закричал, выскочил из белой хоны[14] и голый побежал по коридорам, коридоры длинные… Меня привели обратно, и дохтур долго говорил мне, из чего делают градусники, – он думал, что я в первый раз в жизни вижу эту стеклянную трубку. И он очень сердился, когда на следующий день, оставшись один, я вышвырнул её в окно. Он не понимал, что из кишлака-то уйти можно, а назад разве вернёшься?…

Опять между собеседниками прикорнуло молчание.

– А крестьянина, куда ни уйди, завсегда земля тянет, – отозвался наконец Климентий. – Земля у нас пахучая. Идёшь за плугом… суглинок, он рыхлый, липнет к нотам, всё равно как тесто ногами месишь. А в бороздах вода блещет…

– Вода… – оживился таджик. – Земля воду любит. Напьётся досыта, потом, как верблюд, бережёт её до второго полива. Верблюд четырнадцать дней без воды живёт, потом дохнет. И земля без воды дохнет: кожа у неё потрескается, шерсть вся вылезет, – лежит плешивая, вздутая, страшная. Тогда, как на падаль, слетаются на неё стервятники. Очень страшно смотреть, как дохнет земля…

Из мрака вынырнул человек, поднялся на крыльцо и открыл ключом дверь.

– Фархат!

– Здесь, товарищ начальник.

– Позови товарища Немировскую, пусть сейчас же идёт в контору. Скажи: надо написать несколько писем, чтобы завтра с утра отправить. Не забудешь? Я тебя от чая оторвал? Ничего, потом допьёшь.

– Иду, товарищ начальник.

Ерёмин прошёл в свой кабинет.

Она была сейчас в белом с поперечными чёрными крапинками, похожая на берёзу, зыбкая блондинка с мягкой гривой свёрнутых на холке свежевымытых волос.

Она услышала, как скрипит пол, исчерканный большими шагами Ерёмина, и, пройдя к своему столику, тихо достала карандаш и бумагу.

– Большое письмо?

– Да, докладная записка. Приготовили? Пишите: «В ЦК КП(б) Тадж.».

– Готово.

– Подождите, надо подумать.

Она встала и мягко положила ему руки на плечи.

– Неприятности? Изнервничался на заседании? Отдохни. Посидим здесь. Отложи, завтра напишем.

– Нет, нельзя.

Он взял её руки в свои огромные лапы, как берут птенца, осторожно, чтобы не раздавить.

– Видишь ли, я думаю, что обязан тебе об этом сообщить. Я должен отдать под суд твоего мужа.

– А за что? Или это секрет?

– Нет, к сожалению, это ни для кого не секрет. И оснований слишком много.

– Именно?

– Прежде всего за сознательное разложение сектора механизации, иными словами, за срыв всего строительства. Это достаточное основание.

– И ты полагаешь, что это исключительно его вина и что это с его стороны сознательное преступление?

– Совершенно уверен. Я слишком долго глядел на это сквозь пальцы, пока другие не собрали и не представили мне материала, раскрывающего всю его работу.

– Другие – это кто? Синицын?

– Это безразлично. Собраны сведения с его предыдущего места работы, где только своевременный отъезд позволил ему избежать суда.

– Ты не знаешь, это было до речи Сталина. Там его травили как беспартийного специалиста.

– Здесь его не травили, – наоборот, предоставили самую широкую свободу действий, которой он не преминул соответствующим образом воспользоваться.

– Ошибаешься, уверяю тебя. Знаю даже, кто наговорил: Синицын. Он терпеть не может Немировского.

– Не говори глупостей.

– Это ты говоришь глупости. Не сердись, но мне смешно слушать. Поверь мне, я, кажется, достаточно хорошо знаю Немировского и никак не могу представить его в роли политического вредителя, этакого романтического злодея. Это просто нелепо. Немировский – типичный спец, спец-середняк, без особого энтузиазма к строительству социализма, но вполне лояльный. И самое главное – ходячая посредственность, физически неспособная на активное сопротивление окружающей среде, даже на мало-мальски самостоятельное решение, – на всё, что требует от человека какой-то доли гражданского мужества. Он, во-первых, безумно труслив, политики боится, как огня. Он умер бы, наверное, от страха, вообразив себя на минуту впутанным в политический заговор.