Человек, который увлекся йогой - [3]

— У них, по-видимому, все всерьез. Чарльз очень забавно высказался на этот счет. Он пришел к выводу, так он сказал, что великие любовные романы случались между истеричками и флегматиками.

— Чарльз терпеть не может женщин, — вставляет Сэм: его голыми руками не возьмешь. — Не знаю, заметила ли ты: что бы Чарльз ни говорил о женщинах — это для него разрядка, так он избывает агрессивность.

У Сэма есть все основания не любить Чарльза. Какому мужчине средних лет — исключительные личности не в счет — нравится друг, то и дело меняющий женщин.

— Во всяком случае, он свою агрессивность избывает.

— У Чарльза, можно сказать, классический случай комплекса Дон Жуана. Ты заметила, что все его дамы — мазохистки?

— Я знаю одного-двух мазохистов и среди мужчин.

Сэм отхлебывает кофе.

— С чего ты взяла, что та девчонка — истеричка?

Элинор пожимает плечами.

— Она — актриса. И потом я поняла, она из тех, кто раззадорить раззадорит, но дать не даст.

— Не следует делать поспешных выводов, — наставляет ее Сэм. — У меня сложилось впечатление, что у нее навязчивое состояние. Не забывай: надо уметь отличить факторы защиты от внешних конфликтов от затяжного внутриличностного конфликта.

Должен признаться, их разговор мне скучен. Но он типичный образчик их разговоров. В оправдание Сэма мне нечего сказать: он всегда злоупотреблял терминами.

Я нередко поражался тому, как мы рвемся выставить на всеобщее обозрение свои тайны, мало, по общим меркам, привлекательные. Мы можем объяснить, почему ненавидим родителей, нам по душе пороки, которым мы предаемся. Мы полны решимости стать выше, чем мы есть, и тем гордимся. Нет такого мерзостного побуждения, в котором мы не были бы готовы поковыряться. Но стоит кому-то заметить, что мы не умеем держать нож-вилку, и мы закатываем такой скандал, что чертям тошно. Сэм соглашается со всем, что можно было бы о нем сказать, разумеется, если обвинение достаточно веское: он первый подтвердит: да, он спит и видит, как бы убить жену. Но попробуйте сказать, что он робеет перед официантами или намекнуть Элинор, что она зуда, и они взовьются.

Сэм и сам это замечает. Временами он ловит себя на том, что злоупотребляет терминами, и очень этим недоволен. Тем не менее изменить свои привычки он не в силах.

И вот пример: сейчас он сидит в кресле, мысли его вертятся вокруг завтрака, Элинор тем временем моет посуду. Обеих дочерей нет дома, на субботу-воскресенье они поехали навестить бабушку. Сэм их поездку одобрил. Он предвкушал, как они с Элинор поживут на свободе. Последние несколько недель от дочерей не было житья — они задергали его и Элинор своими требованиями. А вот нет их, и ему их недостает, недостает даже их гвалта. Для Сэма, однако, неприемлема мысль, что многие недовольны настоящим и либо переводят время, мечтая о прошлом, либо стремятся приблизить будущее. Сэм вынужден называть это «двойственным отношением к системе ценностей». Тем не менее он даже решился узнать у своего психоаналитика доктора Сергиуса, не характеризует ли его самого прежде всего именно двойственное отношение к системе ценностей, и Сергиус, чья голова — лысый череп и очки в роговой оправе — видится мне четко, словно вычеканенная на монете, ответил со своим немецким выговором: «Любезный мистер Словода, я вам уже говорил, что был бы в высшей степени счастлив, если бы вы прекратили читать учебные пособия по психоанализу».

После такого афронта Сэм передергивается — а что ему остается. Сергиус прав, и еще как прав, говорит он себе, он именно такой тщеславный дурень, который сыплет учеными словесами, когда можно было бы обойтись и самыми простыми.

2

Сэм сидит в кресле, в гостиную тем временем просачивается свет серого зимнего утра, за окном падает снег. Сэм в комнате один, он сидит на современной работы кресле, разглядывает комнату, решенную в серых, зеленых, бежевых тонах. Элинор, до того как они поженились, была художницей, и гостиную обставила она. Комната очень приятная, Сэму тем не менее — и в этом он не одинок, многие мужья испытывают те же чувства — она не нравится, не нравятся ему ни репродукции современных художников на стенах, ни хлипкий журнальный столик — ни дать ни взять паук на проволочных ножках, упирающихся в соломенную циновку. В углу бегемотом громоздится любимая потеха детей комбайн — глаза бы на него не глядели — телевизор — радио — патефон с омерзительной слепой мордой кинескопа.

Элинор подложила воскресную газету Сэму под локоть. Сэм намеревается вот-вот засесть за работу. Уже год, как он отводит день-два в месяц под размышления, готовит наброски к роману, который надеется когда-нибудь написать. Вчера вечером он сказал себе: завтра засяду за работу. Но к утру он как-то расхолодился. Он устал, пал духом. Похоже, комиксы истощили его воображение.

Сэм читает газету так, словно чистит гигантский банан. Он отдирает одну газетную страницу за другой, швыряет на соломенную циновку, и вот уже от газеты остается лишь специальный воскресный отдел. Сэм проглядывает его, он раздражен, не находит себе места. Выдержанная в высоком стиле биография политического деятеля тянется вплоть до огромного кроссворда на обратной стороне полосы. Рассказ о живописном уголке города теряется среди статистических данных, призывов бороться с подростковой преступностью и упирается в фотографии жизни — ориентиром должна служить архитектура пустыни. Сэм смотрит на черно-белую фотографию: стена в проемах окон, юкка, раскинувшаяся у пруда.