Человек-компьютер - [2]

— Надеюсь, он в хорошей форме, — сказал Эллис.

— Кто?

— Бенсон.

— А что с ним могло случиться?

— Они могли его обработать, — Эллис угрюмо уставился в окно.

«Он явно в плохом настроении», — подумал Моррис. А это означало, что Эллис волнуется, — Моррис достаточно часто оперировал вместе с Эллисом, и все это было ему хорошо знакомо. Раздражительность, еле подавляемое возбуждение до первого надреза и полное, даже ленивое спокойствие, когда начиналась операция.

— Ну где же он, черт побери! — воскликнул Эллис, снова посмотрев на часы.

Чтобы переменить тему, Моррис спросил:

— На три тридцать все готово?

В три тридцать Бенсона должны были представить врачебному персоналу больницы в особом нейрохирургическом амфитеатре.

— Насколько мне известно, — сказал Эллис, — демонстрацию больного будет вести Росс. Только бы Бенсон был в приличной форме.

Мягкий женский голос произнес по внутреннему радио:

— Доктор Эллис. Доктор Эллис. Двадцать два — тридцать четыре. Доктор Эллис, двадцать два — тридцать четыре.

Эллис поднялся.

— А, черт! — буркнул он.

Моррис понимал, что это означает. Эллису звонили из экспериментальной лаборатории. Вероятно, что-то стряслось с подопытными обезьянами. Весь прошлый месяц Эллис каждую неделю делал по три операции на обезьянах, просто чтобы держать себя и персонал в форме.

Эллис направился к вмонтированному в стену телефону. Он прихрамывал — в детстве сильно поранил правую ногу и перерезал боковой малоберцовый нерв. Моррису всегда казалось, что это увечье сыграло определенную роль в решении Эллиса стать нейрохирургом. Во всяком случае, Эллис словно бы поставил себе задачу устранять всяческие изъяны, чинить неисправное. Он так и говорил своим пациентам: «Ничего, мы вас починим». У него же самого изъянов хватало: хромота, ранняя лысина, подслеповатые глаза за толстыми стеклами очков. Поэтому он казался незащищенным, и было легче прощать ему постоянную раздражительность.

А может быть, эта раздражительность была порождена долгими годами хирургической практики? Моррис не знал — слишком недолго сам он был хирургом. Он смотрел в окно на стоянку. Начались часы, когда разрешалось навещать больных, и многочисленные родственники въезжали на автостоянку и вылезали из машин, обводя взглядом высокие корпуса. В их глазах читалась робость: люди боятся больниц.

Моррис заметил, что многие лица уже загорели. В Лос-Анджелесе стояла теплая, солнечная весна, но сам он оставался таким же белым, как его куртка и брюки, в которые он каждый день облачался в больнице. «Надо чаще бывать на воздухе, — сказал он себе. — Например, выходить с завтраком в сад». Конечно, он играет в теннис, но, к сожалению, только по вечерам.

Вернулся Эллис.

— Черт, — выругался он. — Этель разорвала швы.

— Как это случилось?

Этель, молодую самку макака-резуса, оперировали накануне. Операция прошла безупречно, и Этель вела себя удивительно тихо — для макака.

— Не знаю, — сказал Эллис. — По-видимому, как-то высвободила лапу. Так или иначе, она визжит, и кость с одной стороны оголена.

— Она вырвала электроды?

— Не знаю. Но мне надо идти туда снова все зашивать. Вы один справитесь?

— Наверное.

— Вы умеете обращаться с полицейскими? — спросил Эллис. — Думаю, они не доставят вам особых хлопот.

— Да, конечно.

— Побыстрее поднимите Бенсона на седьмой этаж и вызовите Росс. Я приду, как только смогу. — Он посмотрел на часы. — Уложусь минут за сорок, если Этель будет вести себя прилично.

— Желаю удачи, — сказал Моррис и улыбнулся.

Эллис нахмурился и ушел.

Не успел он скрыться из виду, как снова появилась сестра отделения скорой помощи.

— Что это с ним? — спросила она.

— Просто нервничает, — сказал Моррис.

— Оно и видно, — протянула сестра и посмотрела в окно, явно не торопясь уходить.

Моррис задумчиво глядел на нее. Он достаточно долго работал в клинике и умел распознавать мельчайшие оттенки, связанные со статусом ее персонала. Начинал он стажером без всякого статуса. Сестры в подавляющем большинстве разбирались в медицине лучше, чем он тогда, и, уставая, даже не пытались скрывать свое превосходство. («По-моему, доктор, лучше бы этого не делать.»)

Со временем он стал штатным хирургом, и с той поры сестры начали относиться к нему с несколько большим почтением. Когда он занял должность старшего ассистента, то работал уже с такой уверенностью, что некоторые сестры называли его по имени. И вот теперь, когда его перевели в отделение нейропсихиатрических исследований, его снова называли строго официально, но сейчас это означало новый, более высокий статус.

Только на этот раз дело было в другом: сестра не уходила, потому что его окружал ореол особенной важности — ведь все в клинике знали, что должно произойти.

Глядя в окно, сестра сказала:

— Вот он!

Моррис встал и тоже посмотрел в окно. Голубой полицейский фургон развернулся на стоянке и задним ходом подъехал к приемному покою.

— Ну, ладно, — проговорил Моррис, — сообщите на седьмой этаж, что мы сейчас поднимемся.

— Хорошо, доктор, — и она исчезла.

Два санитара открыли двери. Они ничего не знали о Бенсоне. Один из них спросил Морриса:

— Вы этого ждете?

— Да.

— В палату скорой помощи?