Человек из паутины - [12]

– Выше дерева стен не бывает, – сказала она смешливо и накрыла змейку рукой. – А можно мне еще кофе?

– Ну, конечно! Ольга Николаевна! Один кофе!

– Шамбордай Михайлович мне рассказывал, что у вас в Питере сейчас белые ночи.

– Ну, сейчас еще не самые белые, через пару недель будут белее, так что… – Николай Юрьевич прикусил врага своего – язык. «Две недели! Молчи, дурак!» – А паутину вы каким способом сводить будете?

– Ножницами, – рассмеялась Медсестра Лёля. – Машинкой, какой раньше в парикмахерских стригли. Знаете, такая: вжик-вжик.

– Вы серьезно? – обиделся Николай Юрьевич за ее легкомысленный юморок.

– Нет, конечно, – успокоила его сибирская гостья. – Но вообще-то способ простой.

– Ага, – не стал уточнять главред, что же это такой за способ, и перешел на дела житейские. – А жить вам есть у кого?

– Да-да, Шамбордай Михайлович дал мне адрес.

Полчаса спустя, когда кофе был выпит и гостью проводили до выхода, Николай Юрьевич грустно смотрел на Оленьку и говорил ей не своим голосом:

– Ты хоть документы ее проверила? Шамбордая сейчас в Красноярске нет, позвонить некуда, сидит, как дурак, на дереве и в ус ни о чем не дует. Черт знает, а вдруг эта дамочка аферистка. – Не глядя, он достал с полки толстый глянцевый том, открыл его и прочитал, морщась, как от зубной боли: «Он поднял обернутый металлом конец своего артефакта». Захлопнул книгу и швырнул ее в мусорное ведро. – Стопорков не ушел? Зови этого мерзавца сюда и принеси еще чаю.

Глава 10 Сосед по палате (продолжение)

Узенький луч фонарика шарил по его телу. В поисках лучу помогала ловкая, уверенная рука подозрительно знакомого цвета. Пальцы мягко скользили по паутине, раздвигали ее, трогали кожу, секунду медлили и бежали дальше. Иван заметил, что клок паутины срезан, на левой стороне груди под соском. Маленький, почти незаметный.

– Алик, – спросил он сонно, – вы что-нибудь потеряли?

Рука дернулась и ушла в темноту. Луч фонарика мгновенно погас. Иван Васильевич потянулся к тумбочке и засветил грибок ночника. Сосед ворочался у себя на койке, скрипел пружинами и сопел в подушку. Пятки его коричневых ног, торчащие из-под серого одеяла, были красные, как вареные раки.

– А? – оторвал он голову от подушки. – Не имеешь права, начальник. Пускай Жмуриков с Елдоном горбатятся, а у меня законный больничный. Я теперь в свои говнодавы до тринадцатого числа не влезу. Пока не выпишусь.

«Бредит, что ли? – удивился Иван Васильевич, позабыв о неприятной причине своего полночного пробуждения. – Может, позвать врача?»

Сосед свесил ноги с кровати и громко почесал грудь. Затем сунулся за сигаретами к тумбочке.

– Слышь, а который час, что ты меня так рано поднял? – Лицо его было вроде заспанное, и если бы не клок паутины, срезанной у Ивана Васильевича, пока тот мучался ночными кошмарами, можно было списать случившееся на сонный бред. Алик вытряхнул на ладонь сигарету и заговорщицки посмотрел на Ванечку. – Если я в форточку покурю, как думаешь, не заметят? А то в сортир вчера захожу, так там места живого нет – накурено, как у негра в жопе.

– Я не знаю. Курите, если хотите. Времени сейчас начало четвертого.

– То-то я смотрю, что темно. Слышь, сосед, раз такая рань, может дерябнем, пока начальства не слышно? А то второй день лежу, а еще ни в одном глазу. Я ставлю, у меня есть. Я, пока им шмотки сдавал да пока они клювом щелкали, пронес под яйцами два флакона. Ты «Зубровку», как, уважаешь? Вижу, что уважаешь. Какой нормальный мужик не уважает «Зубровку»! Ее только пидорасты не пьют, евреи и импотенты. Ты, надеюсь, не импотент? Шучу, не обижайся, это у меня шутки такие. Примем сейчас по стакану, посидим, побазарим за жизнь. А после медсестер кликнем – в шашки на поддавки играть. Я приметил вчера парочку практиканточек – попки, сиськи, всё при себе. А, Васильич, отъедимся на больничных харчах?

И не дожидаясь согласия Вепсаревича, негр Чувырлов сунул руку под свой матрас и извлек оттуда флакон «Зубровки» с пучеглазым зубром на этикетке.

К четырем утра, когда первая контрабандная бутылка «Зубровки» была отправлена на вечный покой по причине ликвидации содержимого, а из тайника извлечена следующая, Альберт Евгеньевич для Ивана Васильевича окончательно превратился в Алика, а безликое, церемониальное «вы» незаметно перетекло в «ты».

– …Я ему: а ты ху-ху не хо-хо? А он мне табуреткой в хлебало. Видишь, шрам? Это от табуретки. Ну, когда я после-то оклемался, вот уж отметелил урода… И за Люську, и за Наташку, и за то, что мой стакан выпил, пока я поссать ходил. Не, Вань, ты скажи, прав я или не прав? Это что, по-твоему, справедливо, когда, к примеру, отошел ты поссать, приходишь, а стакан твой тю-тю, выпили твой стакан?

– Алик, у меня тост! Предлагаю выпить за справедливость! – Ванечка взял стакан и неловко поднялся с койки. – Офицеры пьют стоя, – мрачно добавил он, вспомнив, как на сборах под Лугой они надрались в день приезда до чертиков, а после переблевали весь плац, когда наутро принимали присягу.

Негр Алик и опутанный паутиной Ванечка выпили и запили водой из казенного инеболовского графина. Из-за неплотно занавешенной шторы вовсю пробивался свет, короткая весенняя ночь мягко переходила в утро.