Человек из красной книги - [80]

Она снова приоткрыла запавшие веки, и взгляд её внезапно стал осмысленным.

– Павлик… – с трудом выговорила Евгения Адольфовна… – Павлуша…

– Что?! – вздёрнулся он, отстранив рукой врача, попытавшегося было не допустить его к ней. – Говори, моя хорошая, что, как ты, скажи – держишься?

– Паша… ты посмо… трел ра..сска..зы? – преодолев дикое усилие, по слогам выговорила она. Ему не сразу удалось постичь смысл сказанного женой, хотя и показалось, что он сумел разобрать её слова, сложенные в короткий вопрос.

– Что, милая, какие рассказы, ты о чём? – И снова склонился над ней: – Как ты себя чувствуешь, мы уже скоро, потерпи ещё чуть-чуть, уже скоро приедем…

– Куда при… е..дем… за..чем?.. – вышептала Евгения Адольфовна. – Ты ус… пел их… посмо… треть… или… пока… ещё нет?.. Не чит-ал?..

– Господи! – едва не заорал он, – да какие ещё рассказы, Женечка, ты о чём вообще?! Потом это всё, потом, после поговорим. Ты главное крепись, ты думай о хорошем, об Аврошке нашей, о… – на мгновение он запнулся, но тут же вновь подхватил свои слова. – О папе своём Адольфе Ивановиче: вот починимся, подправим здоровье, и в гости к нему поедем, да? – Преодолевая отчаянье, он выдавил из себя фальшивую улыбку и переспросил: – Поедем?

Женя не ответила. Нет, веки её всё так же продолжали оставаться разомкнутыми, глаза, как и раньше, смотрели всё в ту же точку, помещавшуюся в середине лба Павла Сергеевича Царёва, а тусклый свет в салоне медицинского микроавтобуса всё тем же слабым отблеском отражался в её расширенных зрачках. Но самой её больше не было: Евгения Адольфовна Цинк умерла в ту секунду, когда он спросил об отце, так уж совпало. Всё кончилось: остатки жизни, дотлевающей в её изуродованном теле, утекли безвозвратно, обретя другую вечность, быть может, ту самую, в которой тень её, высветленная до неузнаваемости, когда-нибудь явится вновь – в эти степные места в вечерней полутьме, чтобы коснуться своим белёсым краем этих сумерек и приблизить наступление другого дня, и ещё одного, и следующего… из которых сложится эта неизбывная вечность… Так подумалось Жене в момент, когда душа её оторвалась от обожжённой плоти, но плоть эта ещё не успела расстаться со своей живой тенью.

Павел Сергеевич так и не сумел дождаться ответа жены на свой вопрос. Доктор, стараясь сделать это поделикатней, скосил глаза на часы, фиксируя время смерти. Затем слегка прижал рукой ладонь Павла Сергеевича и сочувственно произнёс:

– Можете прикрыть ей веки, ваша жена умерла, – после чего привычным жестом приложил два пальца к артерии на шее Евгении Адольфовны и утвердительно кивнул напарнику. Затем обернулся к водителю и негромко, чтобы не нарушать трагического момента, скомандовал: – Всё, Коль, сообщи на базу, скажи, возвращаемся. И этим, – он кивнул в сторону чёрной «Волги», рассекающей перед ними пространство, – поделай фарами… и разворачиваемся, что ли…

11

Не считая сопровождающих лиц, они летели в Москву вдвоём, сам он и Настасья. Третьим был металлический контейнер, который летел тем же самолётом. Царёва даже не стали спрашивать: контейнер с телом его жены разместили в салоне, в самом конце, ещё в день её смерти, отказавшись от идеи перевозить его в грузовом отсеке. Понимали – не позволит он такого, чтобы вместе с железяками летела и разным техническим мусором.

Аврошку Павел Сергеевич решил какое-то время в Москву не перевозить, по крайней мере, до тех пор, пока не завершатся печальные процедуры, связанные с похоронами. Не хотел, чтобы дочь прикоснулась к этому с того или другого бока. Просто не мог себе представить, что будет, когда девочка, практически ослепшая после ужасной травмы, узнает о смерти матери. Быть может, сразу она и не поймёт, что это означает, но наверняка будет постоянно спрашивать, почему мама не приходит и когда ей можно будет рисовать и смотреть как всегда, а не на эти непрозрачные тряпочки на глазах.

В Москве собственного места на кладбище у него не было, и об этом тоже следовало позаботиться. «Впрочем, не откажут, – подумал он. – На любом, какое ни попроси, кроме, наверное, главного этого их, Новодевичьего». Да и наплевать было, если уж на то пошло: боль и горечь были такой силы, что думать о том, в какой конкретно земле будет истлевать прах его Женюры, было просто невыносимо. А она тогда пошутила ещё, когда он наказал ей рассыпать его пепел на эдельвейсовой поляне, заявив, что хочет сюда же, чтобы получилось рядом с ним. А он, помнится, ответил ей, что пускай, мол, она с этим своим пожеланием не к нему, а к своему следующему мужу обратится, молодому и красивому, который, возможно, такой шанс и обретёт, а уж он-то точно не сумеет это распоряжение осуществить, не успеет, по чисто техническим причинам физического характера. А вышло, стало быть, как пошутила она, а не как глуповато отбился он. Только вот кто же теперь его-то золу над поляной той развеет…

Аврошке ничего не сказали. Её поместили в отдельную палату владиленинской больницы, под особый присмотр персонала, которому строго-настрого приказали молчать о последствиях катастрофы, – вообще ни слова о чём бы то ни было, в особенности о смерти её матери. Она лежала в кровати, ей притащили проигрыватель и по очереди, одна за другой, ставили детские пластинки, сказки и весёлые мультяшные песенки, чтобы, насколько удастся, отвлечь от повязки на её глазах и избежать вопросов про ненужное. Она плохо помнила всю цепь событий от начала до конца, знала лишь, что ближайшее время доктора не разрешили снимать бинтики на голове из-за того, что у неё заболели глазки и какое-то время она проведёт здесь, в этом месте, без папы, мамы и бабы Насти.