Человек из красной книги - [42]

Он хмыкнул:

– Я ещё знаю, что Адольф Иванович Цинк – немец по национальности, что он превосходный маркшейдер, хотя и без диплома, что слабовидящий и что живёт в коммунальной комнате на краю Караганды. До этого семнадцать лет работал на меднорудном карьере, не помню, в каком посёлке, ближе к Джезказгану, – и театрально развёл руками: – Меня же за это не увольняют, верно?

Пока Женя, необычайно удивлённая подобной осведомлённостью Царёва насчёт её семьи, держала паузу, он пояснил:

– Это мне те самые комитетчики и доложили, которых не любит наш Адольф Иванович. И которых сам же я заодно с ним тоже не люблю. Просто я хочу, чтобы ты понимала – у каждого своя работа, даже если она отвратительная и не подпадает под чьё-либо представление о предназначении человека в этом земном пространстве. И именно поэтому выход у нас какой?

– Какой? – переспросила она, уже не очень понимая, как ей после этого всего следует себя вести.

– А такой, – хохотнул Павел Сергеевич. – Улететь отсюда к чёртовой матери, с нашей старушки Земли, и построить себе жизнь на другой планете, без чекистов, без кремлей этих и без любого вида человеконенавистничества. – Он снова артистически вздохнул, и у него это опять получилось отменно. – Вот и приходится по этой причине заниматься тем, чем мы с тобой занимаемся: я – побольше, потому что знаю про конечную цель, ты – поменьше, поскольку пока ещё просто не в курсе дела.

Его игривый тон несколько смущал Женю, как бы сбивая настройку на серьёзность и уводя её мысли в сторону от проблемы, связанной с отцом, которая всё ещё по-прежнему не отпускала её от себя, держа голову в напряжении.

– Он маркшейдер только по необходимости, – ни с того ни с сего вдруг вставила она, желая вернуть их разговор в прежнее русло, – а вообще он художник, замечательный, самый настоящий, хотя тоже нигде и никогда не учился. Он живописец, экспрессионист, совершенно неизвестный и абсолютно несчастный. Все его картины уничтожили, пока мы были в Караганде, я думаю, после этого с ним что-то такое случилось, чего я пока сама не могу объяснить. Всё остальное – попутно, все его ненависти, страхи, вся его нервозность, всё это обличительство и самоедство. Плюс, конечно же, многолетнее одиночество, хотя он к нему, мне думается, давно уже привык.

– Женщина? – коротко сформулировал Царёв.

– Никогда, – с уверенностью в голосе откликнулась Женя, – по крайней мере, сейчас ни малейших следов, а в той жизни просто её негде было взять, разве что написать самому, а потом смотреть на неё и тихо сходить с ума в этой нашей пустыне.

– Позвони отцу, – посоветовал он уже довольно серьёзно, оставив игривый тон, – скажи, что он антисталинист, сам прошел всякое такое, ну и намекни, что, мол, о 58-й знает не понаслышке. Ну а по работе, скажи, инженер, учёный-технарь в чистом виде, как-то так, но не больше, надеюсь, это понятно, да?

Ей было понятно. Всю следующую неделю Евгения Адольфовна провела дома, почти не выходя из квартиры. Она провожала Павла Сергеевича на службу и встречала его после всех его утомительных и никогда никем заранее не знаемых рабочих часов. Разве что попросила один раз машину, чтобы перебросить из общежития на квартиру свой скромный скарб. Главное дело, нужно было перевезти дедов столик, что пропутешествовал сюда вместе с ней, когда она оставляла Караганду.

Она неотрывно читала книги, которые были в доме, поражаясь диапазону интересов будущего супруга. У него было всё, начиная с трудов Циолковского и «Диалогов» Платона до научной фантастики, в основном переводной, хотя на видном месте лежал и Иван Ефремов. Тут же находились, где с закладкой, а какие с загнутой страницей, рассказы Чехова, Бунина, «Бесы» Достоевского, его же дневники, опубликованные письма. Гоголь, тот просто покоился в углу спальни, раскрытый на половине «Мёртвых душ» и обращённый страницами в паркетный пол. Тут же громоздилась стопка чего-то на немецком языке, Женька даже не стала вникать, бесполезно, из немецкого знала только «Битте-дритте вас ис дас» и «Гитлер капут». Рядом – книги по планеризму, по истории авиации, почему-то «Три мушкетёра», придавленные сверху «Дон Кихотом». Там же, в их огромной спальне, куча пластинок, в ряд: записи органной музыки, гитарный курс и отдельно, во всех вариантах: Бетховен, Бах, Верди, Рахманинов, Вивальди, Моцарт.

Она рассортировала всё как сумела, разложив в удобном для Царёва порядке на свой палисандр, чтобы хотя бы минимально проявить уважение к классикам. Вряд ли, подумала, Павел её рассердится на такое самоуправство, за то, что любимые книжки его и на самом деле стали теперь «настольными».

Пытаясь с толком использовать остатки отпуска, заодно попросила Настасью помочь сделать перестановку в доме. Со спальни и начали, переиначив и остальное по её вкусу. Теперь их постель располагалась так, что утреннее солнце больше не било в глаза, зато свет его, ставший отныне боковым и не таким раздражительным и резким, будучи равномерно рассеянным в пространстве новой спальни, словно немного помягчал и подобрел, оберегая их сон и раннее пробуждение.

Столовой от этой незваной невесты тоже досталось немало. Обеденный стол, который, сколько Настасья помнила себя в этом жилье, всегда числился у них с Павлом Сергеичем главной мебелью, уехал в самый край помещения, прямо под окно, и теперь возможность сесть как люди вокруг него исчезла напрочь. Одна его сторона, длинная, теперь зажатая оконной стеной, улетала навсегда, не принося никакой пользы. Всего сторон оставалось три, и этого, как ей казалось, было явно недостаточно для жизни такого человека, как Царёв. Зато теперь, освободившись, сделалась совсем пустой середина, будто танцевать на ней хотел кто или кувыркаться. В опорожненном отныне центре столовой она по заданию этой Евгении расстелила ковёр, какой прежде висел у них на стене, придавая своим видом уютность и красоту всему жилью. Она, конечно, ничего не сказала, удержала при себе, пошла и сделала: там сняла, тут постелила. Но запомнила, испытывая при том некоторое тайное злорадство – подумала, вернётся хозяин, увидит, чего она тут без него наворотила, и скажет, чтобы обратно всё переделать: тут – назад скатать, там – снова привесить. И то правильно: как же так, ковёр такой красоты, новый, считай, ни разу не тронутый никем, кроме пылесоса, и – под ноги. Ну и по мелочи, разное: картинки настенные поменяла, какие просто местами меж собой, а под которые гвоздики новые попросила вделать. И всё поперевешала. До этого, пока уже совсем не успокоилась, отходила к другой стене, щурилась, нос себе чесала, молчала подолгу… потом возвращалась, просила подержать так и сяк, то повыше, а то чуть-чуть левей и вниз на полпальца. Короче, почти всё у неё сдвинулось или поменялось местами. В конце концов, чаю попросила, и сели пить с ней, вместе. Сказала: