Человек из красной книги - [104]
19
Когда его привезли в десятом часу вечера, Настя укладывала Аврору. Адольф Иванович зашёл сказать спокойной ночи и поцеловать внучку в лобик.
– А когда папа с мамой приедут? – спросила она его, закрывая глаза.
– Очень нескоро… – серьёзно ответил Цинк, – через год или два. У папы важная работа, и мама должна быть рядом с ним. Они уже сейчас рядом и просили тебя поцеловать. Вот я зашёл, чтобы выполнить их просьбу, – и снова поцеловал её в лоб.
На другой день утром чёрная машина вновь увезла его. В Колонном зале вокруг урны с прахом застыли солдаты, отдающие последние почести, и снова почётный караул менялся каждые три минуты. Траурная процессия шла до середины дня. У Исторического музея урну приняли космонавты и несли её до самого Мавзолея. Первым с трибуны говорил Брежнев, следом за ним выступали остальные, и Цинк слушал их прощальные слова, стоя в прямой близости от площадного каменного пантеона. Он вдруг подумал о том, какую странную штуку сыграла с ним судьба: вот он, провинциальный обрусевший немец из уцелевших, художник без картин, отец без дочери, дед слепой внучки, стоит сейчас рядом с первыми лицами могучего и нелюбимого им государства, с сильными мира сего, кто манипулирует судьбами стран, людей и континентов, и все они делают ему глазами, жмут руку и произносят утешительные слова в связи с безвременной кончиной того, кого он ещё недавно презирал и проклинал всей душой. И это не был бред, это не походило на абсурд – это была взаправдашняя жизнь, которая настигла и приковала его к себе, прихватив за отворот единственного пиджака.
Речи завершились. Брежнев и ещё четверо-пятеро из его ближайшего окружения отнесли урну к кремлёвской стене… Там, под грохот артиллерийского салюта они водрузили её в нишу. Потом нишу закрыли плитой. Всё было кончено. Одна жизнь Адольфа Цинка иссякла, ещё не умерев, другая – забрезжила где-то неподалёку, сигналя о возможной скорой расплате за себя же.
Вечером Настя собрала поминки на троих, так они решили сами, извинившись перед коллегами Павла Сергеевича. Впрочем, те всё поняли и приняли, тем более что поминки настоящие, масштабные, были и так у них запланированы. Поминальный стол один в один повторял предыдущий: кутья, стопка блинов под крышкой, селёдка, кисель, остальное. Разве что лишних рюмок на этот раз было две: день поминок заодно стал девятым днём памяти Евгении Адольфовны, так уж всё печально сошлось, и Цинк подумал, что это, может, и к лучшему, лишний раз не потребуется сочинять для Аврошки сказку насчёт причин этого странного застолья, когда в воздухе пахнет водкой, никто не смеётся и не говорит лишних слов. За этим столом теперь их было трое – остатки семей Царёвых и Цинков, соединённые общим горем.
– Вкусно, – радостно сообщила Аврошка, когда Адольф Иванович, предварительно свернув трубочкой, сунул ей в рот блин с мёдом и она откусила.
Настасья молча выпила рюмку, поставила на стол и вышла из гостиной. Через минуту вернулась с мокрыми глазами, и Цинк отметил про себя, что на этот раз обошлось без звуков – опыт двойного горя и его, Цинка, неослабный контроль не прошли, видно, даром. Он молча кивнул ей и одобрительно сделал глазами. Она так же прикрыла и открыла веки, давая ему понять, что догадывается, о чём он.
– А когда мне уже глазками можно будет смотреть? – вдруг спросила Аврошка, нащупывая на столе возле себя стакан с ситро. – Вы же обещали, что скоро, а скоро уже прошло, уже началось долго. Я хочу папе с мамой поскорей картинку нарисовать.
– Думаю, что к тому времени, когда они вернутся, ты успеешь, милая, – неопределённо отозвался Цинк, – ну а если что, я всегда тебе помогу, Аврошенька, ты же знаешь, твой дедушка художник, и вместе мы сделаем с тобой всё, что захочешь.
Этой ночью он почти не спал. Думал о том, что же будет дальше, какое из событий произойдет теперь вслед за каким и какова отведённая ему роль в последствиях этой трагедии. Страха не было – он кончился, уйдя в небытие вместе с первыми полновесными заботами. Другое одолевало теперь его мысли, гораздо более неясное и непредсказуемое, чем то, что уже и так случилось. Прежде всего, нужно было научиться жить одной жизнью с невидящим ребёнком, вернее, научить свою слепую внучку существовать в невидимом ей пространстве. Параллельно с этим медленно, но методично уводить память ребёнка в сторону от родителей, хотя бы на первые годы, причём делать это максимально безболезненно для детского восприятия. Дальше придётся что-то делать и с собственной жизнью – перебираться из Караганды сюда, получать опекунство и, как это ни странно, искать работу в Москве, чтобы не оказаться в положении вне закона. Счастье ещё, что есть Настя, иначе бы путь Авроше – в специнтернат для слепых детей, где в первый день просветят, кто был папа и почему он больше не приходит домой. Из всего этого абсолютно ясным пока оставалось одно – на жизни в Казахстане в любом случае надо ставить крест. Утром он заказал разговор с институтом, поздоровался и спросил у начальства:
