Человек года - [5]

— Это ты просто от темноты, от дремучести так говоришь… Прокопыч. Никак не может быть, чтобы ты знал хоть одного жидомасона лично. А доверять, друг мой, можно только тому, что ты знаешь сам, сам на себе испытал. Ответь мне, в чем разгадка всех вещей?

— В Библии, — сказал я твердо.

— Неправильно. Разгадка всех тайн в человеке, Прокопыч. Вот тайна времени. Как его намерить?

— Часами, — сказал я ему, потому что смородиновое сильно шибало в ноги и в голову. — И ты не жмурься, как кот, ты говори, не томи, если знаешь другой ответ!

— Для человека, Прокопыч, время может только тем измеряться, что идет в нем, что он ощущает сам. Тем, что он постигает чувством или умом.

— Пьянство и похмелье, — сказал я сразу.

— Правильно, Прокопыч! Вот именно правильно. Или другие животные акции. Голод — еда, бессонница — сон.

— Поел — по… — сказал я.

— Вот именно, — сказал он.

— Смех!

— Почему смех? — обиделся Николай Иванович.

— Да нет, смех. Смех! Ну, посмеялись и перестали, вот и время прошло.

— За что я тебя люблю, Прокопыч, — сказал Николай Иванович и налил еще по стакану. — Это за то, что ты понимать способен мои мысли.

И так он это сказал, что я чуть было не заплакал. Единственный раз он мне это сказал так! Я потому это говорю, что, как и многие другие, я его великой мысли о закрепощении женщины тоже не понял сразу, грешный человек. И он тогда очень на меня огорчался. И, может быть, я, именно я на несколько лет задержал продвижение человечества к счастью — вот что меня угнетает и мучает.

Ну а дальше он спросил:

— Почему же все наши беды, Прокопыч, мы объясняем никому не известными жидомасонами? Нет, причина должна быть проще, ближе — если, конечно, она есть. Тут должны быть виноваты не национальные или религиозные причины, а какие-то более простые животные и на поверхности лежащие вопросы, понимаешь?

— Понимаю, Николай Иванович, — говорю я ему, хотя ничего не понимаю, но по опыту знаю, что потом пойму. — Надо всем миром думать, тогда, может быть, дойдем.

— Думать, Прокопыч, должны гении.

— Но не все же всегда думают постоянно, как это тебе присуще, Николай Иванович.

— Это ничего, Прокопыч, — говорит он. — Научатся постепенно. Мысли-то у всех есть. Вот возьми Нину Васильевну, супругу мою, она ведь хотя совсем курица и дура, а тоже мысли имеет сейчас в магазине: как бы ей Гаврилохину обдурить и взять впереди нее молочные продукты. Нет, думают все и всегда, но думают разно.

Мы еще по стаканчику выпили за мысли и погнали купаться через огороды, задами, через крапиву, чтобы не встретиться с Ниной Васильевной. Кудельников сказал: «Да ну ее в задницу, Прокопыч, айда отсюдова вон». Мы искупались очень отлично, потом немного полежали и попели в лесу, а потом залегли на полянке и стали смотреть на проезжающие машины.

— Я иногда думаю про жизнь, Прокопыч, и вижу, что жизнь человека слишком длинная штука — вот сколько всего в ней помещается.

— Жизнь прошла мимо! — сказал ему я тогда.

— Ужас, какая она длинная, Прокопыч. По мне, так человеку и вполовину бы хватило — лет до сорока. Народили детей, исполнили супружеский долг — и шабаш. Экзаменовать на ценность для общества, и если не годится — подвергнуть остракизму.

— В каком же это смысле, Николай? Отрезать, что ли?

— Да нет, ты меня не понял. Просто не давать дуракам лезть в жизнь. А то они не то что жидомасонов придумают, а и еще что-нибудь похлеще.

Из этого разговора видно, что Николай Иванович довольно близко подошел к своей теории еще на ранних стадиях жизни. Но все же вас, конечно, интересует вопрос, как же это все произошло? Потому что мы люди маленькие. А маленькие люди хотят узнать одно: как стать богатым, счастливым, умным, красивым, здоровым, знатным, любимым и так далее. Особенно же это хочется узнать, когда сам понимаешь, что ты сам уже ни здоровым, ни красивым, ни богатым, ни знатным не будешь, что ты не любим и не счастлив. Это уж такой закон. Потому люди и любят биографии великих, что хотят понять, как эти счастливчики стали красавцами и богачами, как из прыщавых студентов получаются гении, из бедных сирот наследники престолов, а из гадких утят черные лебеди.

Смолоду мы все красивы, здоровы, счастливы и доподлинно знаем, что обязательно будем и богаты, и знатны, и знамениты, и где-то, в общем-то, бессмертны. Но потом каждая жизнь дает сбой — сперва один, маленький, потом побольше — и вот уже вместо Монте-Карло или Сан-Ремо ты сидишь в родной Медыни, а за окном ноябрь, льет дождь или сыплются пригоршнями листья в окно, и настроение такое, что то ли на индийский фильм сходить на 19.00, то ли сберкассу в Верее ограбить, а то ли пойти к другу и надраться синим антифризом до зеленых соплей. А назавтра прогулять, а потом уйти в глухой запой с парткомом, выговором, милицией и семейным разладом, которые все вместе вот так и выворачивают в сторону ту ослепительно ровную дорогу, которая вела тебя к богатству, славе и, в общем-то, к бессмертию. И ты уже снова покорно ходишь на работу, и где оно — то прямое, как стрела, шоссе, летящее к сияющим далям и теряющееся где-то там, где южные снежные горы встают у моря в безоблачной неоглядной дали?