Человек должен жить - [18]

— Ничего, научитесь, — утешила меня Валя.

В сестринской комнате я промыл под краном шприц, иглу и положил их на столик, покрытый подкладной клеенкой. Валя положила их в стерилизатор для кипячения. Шприцы не залеживаются, они в ходу круглые сутки.

Я вспомнил про разбитый шприц и напомнил о нем Вале.

— Придется мне платить, — сказала она. — Михаил Илларионович не прощает нам ни разбитых шприцев, ни разбитых градусников. Больной разобьет, а отвечаем мы.

— За шприц уплачу я.

— У вас же денег нет, вы студент.

— Кто вам сказал, что нет?

— Как хотите.

На этом мы и порешили.

Я вошел в ординаторскую. Зазвенел телефон. Я взял трубку. Мужской голос просил позвать медсестру Машу. Я не знал такой медсестры. Я постучал в стену кулаком — вошла Валя. Я спросил, есть ли у нас такая сестра. Она сказала, что есть санитарка Маша, и добавила, что, наверно, Маша скоро будет выдавать себя и за доктора. Валя пошла искать ее.

Вскоре я увидел Машу. Ей было лет семнадцать. Сероглазая, под косынкой чувствуются тугие косы.

Она говорила долго, и лицо ее все время улыбалось. Вошла врач Екатерина Ивановна. Маша торопливо сказала в трубку:

— Меня зовут, позвони позже. — Она положила трубку на рычаг.

Екатерина Ивановна сказала:

— Никак не наговоришься! Пыль стирать — так времени нет, а на разговорчики время находишь? — И обратилась ко мне: — Ну, что за девица! Из-за этих кавалеров ей работать некогда. День и ночь звонят. И хотя бы один звонил, а то запутаешься: Вася, Коля, Юра, Ваня, Петя, Валерий… Ошеломляющий успех! Посмотрим, за кого она выйдет. — Екатерина Ивановна чиркнула спичкой по коробку и закурила. Екатерине Ивановне было около шестидесяти. Лицо ее уже успело усохнуть и походило на вяленую грушу, которые продают на лотках в Москве.

— Ну, а у вас есть невеста? — спросила она у меня совершенно серьезно.

— Нет. Мне еще двадцать.

— Вполне достаточно, чтобы иметь невесту.

Я покраснел. А потом покраснел еще гуще, потому что вошла Валя.

— Валентина Романовна, — сказала Екатерина Ивановна, выпустив изо рта дым. — Как вы думаете, мужчина в двадцать лет вполне годится для женитьбы?

— Не знаю, Екатерина Ивановна.

— Как это вы не знаете? А вам сколько?

Валя не ответила.

— Скромничаете? Я сама знаю: лет восемнадцать-девятнадцать. Вот и выходите за него.

— За кого?

— За Игоря Александровича. Чем не жених?

— Я слишком высокая для него.

— Пустяки. Он еще вытянется. Мужчины растут до двадцати пяти.

Валя не отвечала.

— Значит, он вам не нравится?

— Ну, прямо не знаю, о чем вы говорите! — рассердилась Валя и выбежала из ординаторской.

— Мы вас женим, — сказала мне Екатерина Ивановна. — Только и жить, пока молодой, а в нашем возрасте все неинтересно.

Маша просунула голову в дверь.

— Игорь Александрович, вас зовут обедать.

— Простите, — сказал я Екатерине Ивановне.

— Идите, конечно: простынет.

Захаров и Гринин сидели за столиком у окна.

— Вот и он! — сказал Гринин, увидев меня в дверях.

— Как Лобов? — спросил я Захарова.

— Живет! А Коршунов как?

Меня опередил Гринин:

— Лучше. Гораздо лучше. Я заходил к нему сегодня четыре раза. Обещал скоро выписаться. «Я, — говорит, — из вас хирургического аса сделаю». Эх, скорее бы выписался!

Я сказал Гринину:

— Михаил Илларионович будет решать, когда его выписать, а не он сам. Он слаб, и еще держится высокая температура. Выпишут через недельку, не раньше.

— Не думаю, — возразил Гринин. — Пенициллин в два дня собьет температуру.

— Посмотрим, — сказал я.

— Держу пари!

— Тише, дети, — сказал Захаров. — Дайте спокойно поесть.

С двух до четырех у нас был перерыв, и мы пошли отдохнуть к себе в общежитие, в школу. Все сразу же разделись и легли спать, ведь ночью не пришлось сомкнуть глаз даже на минуту. Я завел будильник и стрелку звонка поставил на полчетвертого. Захаров и Гринин вскоре захрапели.

Я долго не мог уснуть. Мне не хотелось вставать и идти к четырем в поликлинику. Мне хотелось только спать, и я перевел стрелку звонка на одиннадцать вечера. Надо же отоспаться за эту сумасшедшую ночь. Засыпая, я слышал гудки паровозов и металлический перестук колес. Казалось, кто-то играет на неизвестном мне инструменте. Еще мне казалось, что все поезда идут в Москву. И на одном из них я и со мной еще кто-то — не то операционная сестра Нина, не то Валя.

Затарахтел звонок будильника.

Темно. Слышны перекликающиеся гудки паровозов. Где я? Мне почудилось, что я дома: возле противоположной стены спит мать и рядом мои голубоглазые светловолосые сестренки.

Где-то во дворе горел фонарь, его скупые лучи проникали в наш класс. Я увидел на потолке темную люстру с пятью лампочками. Захаров и Гринин спали. Голос моего будильника оказался для них слишком слабым. Встать и разбудить? Зачем? Все равно на поликлинический прием мы опоздали.

Мне захотелось есть. Непреодолимо захотелось яичницы с салом, и я около часа лежал на спине, смотрел на темную люстру и думал о яичнице. Я не только видел волшебницу глазунью, поджаренные кусочки сала, но и ясно чувствовал запахи. Они меня все больше раздражали. Наконец я встал, тихо оделся и вылез в окно, чтобы не греметь дверью.

Дул сырой пронизывающий ветер. Мне было холодно, потому что совсем недавно я встал с теплой постели. Низкие черные тучи ползли над городом. Прохожих почти не было. У старика в соломенной шляпе я спросил, как пройти к ресторану. Он сказал, что ресторана в городе нет, а есть кафе, тут недалеко, на углу.