Человек без свойств (Книга 1) - [268]

Вместо одной его руки она схватила теперь обе и стояла перед ним запрокинувшись, — как растение, если его мягко потянуть за цветок. «Сейчас на лицо ее опять накатит, как тогда!» — испугался Ульрих. Но этого не случилось. Лицо ее осталось красиво. Она улыбалась не своей обычной узкой улыбкой, а улыбкой открытой, которая вместе с мякотью губ показывала немного и зубы, словно Кларисса оборонялась, а форма ее рта напоминала дважды изогнутый лук бога любви, и лук этот повторялся в выпуклостях ее лба и над ними еще раз в просвечивающем облаке волос.

— Ты бы давно уже унес меня в зубах своего лживого рта, если бы только решился показать мне себя таким, каков ты есть! — продолжала Кларисса. Ульрих мягко высвободился. Она опустилась на диван так, словно он ее туда усадил, и потянула его за собой.

— Не преувеличивай, — упрекнул ее Ульрих за ее слова.

Кларисса отпустила его. Она закрыла глаза и положила голову на обе руки, уперев локти в колени; ее вторая атака была отбита, и она намерилась теперь убедить Ульриха ледяной логикой.

— Ты не цепляйся за слова, — ответила она. — Это я только так говорю: бог, дьявол. Но когда я бываю дома одна, обычно весь день, и брожу по окрестностям, я часто думаю; пойду сейчас налево — явится бог, пойду направо — явится дьявол. И такое же чувство часто бывает у меня, когда нужно взять какой-нибудь предмет и можно взять его либо правой, либо левой рукой. Когда я показала это Вальтеру, он от страха сунул руки в карманы! Ему доставляют радость цветы или даже какая-нибудь улитка; но скажи, разве жизнь, которую мы ведем, не грустна до ужаса? Не приходит ни бог, ни дьявол. Так я слоняюсь уже годами. Что же может произойти? Ничего. Это все, разве только искусству удастся каким-то чудом что-то изменить.

В эту секунду в ней было столько мягкой грусти, что Ульрих поддался искушению дотронуться рукой до ее мягких волос.

— В частностях ты, пожалуй, права, Кларисса, — сказал он, — но я никогда не понимаю у тебя связей и скачков, которые ты делаешь в своих выводах.

— Они просты, — отвечала она, все еще в той же позе, что прежде. — С течением времени у меня возникла одна идея. Послушай! — Теперь она выпрямилась и вдруг опять оживилась. — Не говорил ли ты сам как-то, что у состояния, в котором мы живем, есть щели, откуда выглядывает, так сказать, невозможное состояние? Можешь не отвечать; я давно уже это знаю. Каждому, конечно, хочется, чтобы его жизнь была в порядке, но ни у кого это не получается! Я занимаюсь музыкой или живописью; но это все равно, как если бы я поставила ширму перед дырой в стене. У тебя и у Вальтера есть, кроме того, идеи, в этом я мало смыслю, но и тут что-то не так, и ты говорил, что в эту дыру не заглядывают по лености и косности или отвлекают себя от нее всякими дурными вещами. Ну, так вот, остальное просто; через эту дыру нужно выйти! И я могу это сделать! У меня бывают дни, когда я могу выскользнуть из себя. Тогда стоишь — как бы это сказать? — как облупленный среди вещей, с которых тоже содрана грязная корка. Или связан со всем, что перед тобой, воздухом, как сиамский близнец. Это невероятно великолепное состояние; все переходит в музыку, краски и ритм, и я тогда не домашняя хозяйка по имени Кларисса, а, пожалуй, какой-то блестящий осколок, проникающий в какое-то огромное счастье. Но ты ведь и сам все это знаешь! Ведь это ты и имел в виду, когда говорил, что реальность заключает в себе невозможное состояние и что происходящее с тобой нельзя обращать к себе и смотреть на него как на что-то личное и реальное, а нужно обращать его наружу, как будто оно спето или написано на холсте, и так далее и так далее. Я могла бы тебе все это повторить слово в слово!

Это «и так далее» повторялось диким рефреном в дальнейшей торопливой речи Клариссы, и почти каждый раз предшествовало у нее утверждение: «И у тебя есть сила на это, но ты не хочешь; я не знаю, почему ты не хочешь, но я буду тебя тормошить!!»

Ульрих не мешал ей говорить; время от времени, когда она приписывала ему что-нибудь вовсе уж далекое от возможного, он безмолвно отрицал это, но не находил в себе воли вмешаться и не снимал руки с ее волос, под которыми он чуть ли не осязал сбивчивую пульсацию этих мыслей. Он никогда еще не видел Клариссу в таком чувственном возбуждении, и его почти удивило, что и в ее узком, твердом теле тоже может разгораться, разливаться и растекаться женский огонь, и вечная неожиданность того, что женщина, которую ты знал только закрытой для всех, вдруг раскрывается, не преминула оказать свое действие и на сей раз. Ее слова его не отталкивали, хотя они оскорбляли разум, ибо когда они приближались к его внутренней сущности и снова до нелепого далеко от нее уходили, это длительное снование действовало как свист или жужжанье, благозвучие или неблагозвучие которых не ощущается из-за сильной вибрации. Он чувствовал, что это облегчает ему его собственные решения, как дикая музыка, — слушать ее, и только когда ему показалось, что она сама уже не находит выхода из своих речей и конца им, он немного покачал ее голову ладонью, чтобы она опомнилась и образумилась.