Человек без имени - [4]

Так ничего и не вспомнив относительно себя, человек отполз от щели, лег на спину и смиренно уставился на поскрипывающий потолок. Много их там — и все, поди, речи будут говорить. В горле нестерпимо защекотало. Уткнувшись ртом в изгиб локтя, человек закашлялся, содрогаясь всем телом и обливаясь холодным потом: вдруг они там, наверху, услышат его. Но тигриный, наводящий ужас рык глушил все звуки. «Пр-р-р-риор-р-ритет… сувер-р-ренитет…» — зычно рычал оратор, возбуждаясь и возбуждая.

Кашель стих. Человек, переводя дух, похлопал себя по груди. Хлопал, хлопал и нахлопал в нагрудном кармане коробку спичек и сигарету. То есть не совсем сигарету. Бычок. Но едва-едва надкуренный. Размял окурок у уха. Определил по хрусту — сыроват. Понюхал. Аромат перебивала гарь, но высшим сортом все-таки пахло. Привыкшие к темноте глаза разглядели черный фильтр с золотистым ободком. В коробке оказалась всего одна спичка. Он долго тер ее о волосы. Сдерживая дыхание и дрожь в руке, чиркнул об обжижку. Закурил. От первой глубокой затяжки на мгновение потерял сознание, поплыл в обморочной невесомости. Разогнал слабой рукой дым. Затянулся снова. Задержал дым в легких и медленно выпустил через нос. Распрямил ноющие в суставах ноги.

Напрасно морщил он лоб. Не то чтобы имени, но даже собственного лица не мог вспомнить. «Я сплю, — утешил он себя, — проснусь и все вспомню». Мысль эта успокоила и расслабила. Человек без имени закрыл глаза.

Рука с тлеющей сигаретой медленно опустилась на ворох бумаг с гербовыми печатями и грозно предупреждающими грифами: «Для служебного пользования», «Секретно», «Совершенно секретно», «Государственная тайна».

Через секунду он стоял в шумной, пропахшей мочой и вяленой рыбой пивнушке. Стиснутый со всех сторон широкими спинами в промасленных фуфайках, с вожделением смотрел на чужую кружку с недопитым пивом. Цвет у пива был холодно-золотистый и блик-паучок шевелил лапками в его густом нутре. Хозяин кружки, повернувшись к ней спиной, хрипел сорванным голосом, декламируя стихи собственного сочинения. Он энергично жестикулировал и время от времени забрасывал на плечо непослушный шарф. Был он снежно-белый с четким отпечатком подошвы кирзового сапога. Шарф вновь и вновь сползал, раздражая и сердя хозяина. Пивнушка одобрительно гудела, поощряя поэта.

— В мор-р-рге светят зубы золотые…

Убедившись, что любителям поэзии нет до него дела, человек слил остатки пива из четырех кружек в пятую и подобрал со стола набухший в лужице соленый каралик. Предвкушая мгновение, когда холодный ливень хлынет в пересохшую пустыню желудка, поднес кружку ко рту.

Но из кружки полился горящий бензин.

…Из всех щелей дощатой трибуны повалил едкий, густой дым и площадь потряс вопль.

Трибуна вопияла к небесам.

Докладчик между тем, демонстрируя выдержку и непреклонность, разгонял шляпой дым, стелющийся над текстом доклада, и мужественно продолжал восхищаться захватывающими перспективами перестройки.

Микрофон не выдержал идиотизма ситуации и зафонил.

Людская лужа, запрудившая площадь, всколыхнулась и заштормила. Бурунами заходили транспаранты, несколько шаров самопроизвольно взлетели вверх. Передние ряды отхлынули от горящей трибуны, в то время как задние наоборот, любопытствуя, устремились к ней.

Стоящие на трибуне, щурясь от дыма, смотрели на докладчика, ожидая от него правильного решения. Оратор дочитал скороговоркой текст, подравнял листы, постучав ими о трибуну, согнул доклад вдвое и упрятал во внутренний карман. После этого подал знак. Руководители и наиболее демократично настроенные люди города Ненуженска организованно покинули обреченную трибуну.

Пытаясь вспомнить себя, бомж не мог четко отделить свои кошмары от своей жизни. Это его всякий раз и сбивало.

Вот он осенним разбухшим листом опускается на дно озера. Руки и ноги расслаблены и невесомы. Водоросли сгибаются под тяжестью тела и лениво распрямляются, освободившись. Опустился спиной на холодный ил. Поднялась муть и осела.

Разве можно лежать на дне несколько лет и не умереть? А между тем он ясно помнит, как медленно прорастали из-под него водоросли, как днем в поверхность воды впечатывалось золотое сито солнца, просеивая зеленоватый свет, а ночью сквозь сито луны струилось голубое серебро. Когда воду сковывало льдом, его открытым глазам еще долго мерещились тела летних купальщиков, проплывших над ним когда-то, и медно-красные блесны, просверкавшие у лица. Однажды блесну схватила щука и метнулась в сторону, а натянувшаяся леса оставила пенную полосу, похожую на инверсионный след реактивного самолета.

Зимой солнце едва угадывалось сквозь лед.

Часто подплывал зеленый окунь с порванной губой. Невиданно большой и горбатый. Он зависал над переносицей и подолгу смотрел немигающими глазами в лицо утопленника.

Однажды сине-зеленый с шариками застывшего воздуха лед процарапали коньки. Этот режущий звук был знакомым и незнакомым, словно любимая мелодия, исполненная на неизвестном инструменте.

Много видели вечно открытые глаза утопленника, полные безмятежного холода.

Стылым, сумрачным утром человек без имени услышал звонкие, сочные удары. Долбили прорубь. С каждым ударом острого железа, с каждым новым сколом, изломом менялись очертания кристалла над головой. С удаляющимся звоном трещины, расколовшей озерный лед, в пробитую пешней дыру хлынул солнечный свет. Красная рука не спеша вычерпала пляшущие в воде осколки льда.