Человек без имени - [10]

Погода была мерзкая, слякотная. Дворники со скрипом стирали с лобового стекла мелкие капли дождя и разбухшие лохмотья осенней листвы. Светофоры радужными столбами отражались в мокром асфальте. Хмурые пешеходы на цыпочках переходили вброд бесконечные лужи, укрывшись от непогоды и всего мира траурными щитами зонтов.

У входа в парк Героев, украшенный приспущенными гранитными знаменами и противотанковыми пушками, Удищев особенно сильно разволновался по поводу композиционного бессилия Пентюхаева. И надо же было так совпасть, что именно в это время на проезжую часть выскочил бомж с целлофановым пакетом, полным пустых бутылок. Визг тормозов, глухой удар мертвого о живое, вскрик жены слились в один жуткий звук аварии. Бродяга, падая, взмахнул руками, как ворон крыльями, и по «зебре», звеня, покатилась стеклотара.

Художник Удищев побледнел и в отчаянии хлопнул двумя руками по рулю.

— Твою мать! — сказал он с чувством. — Этого мне только не хватало! Откуда выскочила эта рвань подзаборная?!

Не будем вдаваться в подробности, кто в этой ситуации был прав, кто виноват. В любом случае давить пешеходов нехорошо. Особенно плохо, когда это случается на переходах. Конечно, если бы не было свидетелей, если бы не сердобольная жена, Мирофан Удищев, как натура тонкая, одаренная, оттащил бы бродяжку на обочину и продолжил свой путь. Однако относительно пустынная улица внезапно наполнилась зеваками, а жена уже склонилась над пострадавшим.

Мирофана напугало неухоженное лицо бродяги, полное покоя и умиротворения. Такие лица бывают у спящих детей и покойников.

— Дышит, но без сознания, — успокоила его Светлана Петровна. — Кажется, перелом. Надо срочно отвезти его в больницу.

— Он же мне всю машину перепачкает, — проворчал Удищев.

Но проворчал тихо.

— Нет у нас свободных коек, — развел руками худой хирург с впалыми глазами и дернул щекой. — И гипса нет. И марли нет. И шприцев нет.

— А что у вас есть? — весело возмутился Удищев.

— Ничего у нас нет. Кроме профессионального долга, конечно.

— Хорошее дело! — удивился Удищев. — Доперестраивались!

— Дело хорошее, — согласился врач, — время хреновое. Так что чем смогли — помогли. Забирайте своего больного.

— А может быть, где-нибудь в коридоре, на раскладушке, — торговался Мирофан.

— Даже на потолке все занято, — сухо отрезал хирург. — Больница переполнена. Мы даже с черепно-мозговыми травмами не всех госпитализируем. Да вы не волнуйтесь. Ничего страшного с вашим больным не произошло. Ссадины, ушибы, сотрясение. Недельку-другую отлежится — будет как новенький.

— Куда я его дену? — вслух подумал Удищев.

— Это ваши проблемы, — отстраненно пожал плечами врач, поднимаясь с ветхого стула. Щека у него продолжала дергаться.

Шепча под нос обидные для здравоохранения и в целом для правительства слова, Мирофан Удищев вышел вон из кабинета, с силой хлопнув обитой дерматином дверью, на которой была приклеена пластырем табличка: «Врачи цветами не питаются».

— Ну, что сказал доктор? — спросила жена.

— И почему я такой невезучий? Не зря говорят: кого Бог любит, того и наказывает, — пожаловался на судьбу Удищев. — Мест у них, видишь ли, нету. Тоже мне больница. Хуже гостиницы.

Взяв супругу за локоть, он решительно повлек ее к выходу, разъясняя ситуацию:

— Все, что от нас зависело, мы сделали. Пусть теперь сами с ним разбираются. Не выбросят же они его на улицу. А выбросят — это их проблемы.

— Что ты говоришь, Мит! Как можно? — пожурила мужа Светлана Петровна, освобождая локоть. — Нельзя бросать человека в беде.

— Святая ты баба, Светка. Тебе бы только монастырем заведовать, — расстроился Удищев. — Куда мы его денем?

— Отвезем его на виллу.

— Ты думаешь, что говоришь? Первого попавшего под колеса бродягу — на виллу? Там, между прочим, произведения искусства. Не говоря уже о японском телевизоре, финских холодильниках и немецком гарнитуре. И где ты увидела человека? Посмотри на его лохмотья. У него, поди, вшей, как независимости в стране.

— Как хочешь, Мит, но мы не можем бросить человека, пострадавшего по нашей вине.

— Вот детсад! — яростно удивился скромной непреклонности жены Мирофан.

Так вместо картошки и лука художник Удищев привез в загородный дом неизвестного бродяжку.

Безымянный бомж проснулся в белом, мягком облаке и подумал, что он в раю.

Рай был оклеен обоями в мелкую клеточку и увешан картинами в тяжелых рамах.

Рай раскачивался и гудел надтреснутым колоколом. Гул был ровным, нескончаемым. И странно было видеть абсолютную неподвижность висящих на раскачивающихся стенах картин.

Бомж с трудом сел и с удивлением уставился на собственные ноги, выглядывающие из облака. Худые, в меру волосатые, с расплющенными тесной обувью пальцами. Ноги как ноги. Просто он давно не видел их такими чистыми. Они показались ему несоразмерно большими и чужими. К тому же и непослушными.

Человек без имени попытался вспомнить, как он попал в это великолепие.

Ничего не вспоминалось. Думать было больно.

Преодолев головокружение, он спустил ноги с кровати. На полу стояли новенькие, в такую же клеточку, как и обои, тапочки, но человек постеснялся их обуть.

Держась за стенку, он дошел до двери и осторожно открыл ее. Дверь вела в пустой холл. Зеленый, как стриженый газон, палас. Диван и кресла, покрытые белыми в черных пятнах шкурами. Пятиярусная хрустальная люстра. Книжные шкафы. Телевизор с таким большим экраном, что вначале бомж принял его за затемненное окно.