Человеческий фактор - [4]

. Пока, наконец, не выключил магнитофон. Несколько опомнившись, он проговорил: «Невыносимо, понимаете, невыносимо! — и прибавил страною фразу, которую я потом даже записал: — Музыка ангелов, они идут плотным строем, по десять, двадцать в рад, идут терзать меня…» Еще минуту он сидел, не меняя позы, с застывшим взглядом, а затем вскочил и выбежал прочь, оставив меня в одиночестве. Где-то в доме хлопнула дверь, что-то упало и с грохотом покатилось по лестнице. В комнату вошла бледная, дрожащая Люси. «Ничего страшного, мсье, — еле слышно сказала она, — у мужа впечатлительная натура, а музыку он уже несколько месяцев не слушал». Она не позволила мне уйти, с ним не попрощавшись. Очень скоро появился сам Юст, подавленный, но с вымученной улыбкой на лице. Он попытался как-то смягчить происшедшее, ссылаясь на ужасную игру квартета и свой несчастный перфекционизм, из-за которого он совершенно «терял голову», когда видел, «сколько наделал ошибок». Мы вернулись в курительный салон. У него еще лихорадочно блестели глаза, он тяжело дышал и, видимо, с трудом владел собой. Когда Люси ушла, Юст стал дотошно меня расспрашивать: часто ли я вижусь с Розе, вникает ли заместитель директора в мою работу и чувствует ли на себе внимание психологической службы. Я выкручивался, как мог. «Меня очень интересует то, чем вы занимаетесь, человеческий фактор, — сказал Юст под конец, — и я бы хотел поговорить с вами об одном деле, но в другой раз». Я поспешил уйти, сославшись на семейные хлопоты.

В понедельник мне позвонила Люси Юст. Голос ее дрожал. Она попросила меня зайти как можно скорее, якобы для того, чтобы забрать забытую вещицу (мой кисет). Я отправился к ней ближе к концу рабочего дня, но до того, как обычно уходил с работы Юст. Она провела меня в огромную столовую. Металлическое тиканье стенных часов только нагнетало гулкую тишину. Мы сели за стол друг напротив друга, перед Люси стоял поднос с чайными чашками, но она к нему не прикасалась. Не поднимая глаз и тщательно подбирая слова, она заговорила: «Я почти не знаю, кто вы такой и чего хотите, но надеюсь, что у вас добрые намерения и что, будучи психологом, вы умеете понимать людей, не осуждая. Вы сами видели — с моим мужем неладно. В тот раз Матиас, скорее всего, просто не выдержал музыки — вы не могли знать, но он уже давно не в состоянии ее слушать, говорит, что ему от нее так больно, как будто в него вонзают ножи. Но больше всего меня пугает даже не это, а как бы сказать поточнее-иногда у него делается такой взгляд… кажется, он не в себе. Закрывается по ночам в кабинете и, слышу, ходит там взад-вперед и сам с собой разговаривает. А иногда говорит такие страшные вещи, что я решила спрятать его личное оружие. Но пистолета на прежнем месте, в ящике стола, не оказалось. Однажды я застала его в комнате Алоиса, нашего малыша. Он лежал рядом с колыбелькой, только представьте себе, он, такой огромный, я взяла его за руку, и он послушно пошел со мной. Смерть нашего ребенка, хоть он не прожил и дня, — страшное, неутешное горе для нас. Вы же понимаете, как ребенок преобразил бы этот большой красивый дом. Дважды мы затевали усыновление, но Матиас, я так и не поняла почему, оба раза бросал все на полдороге. С некоторых пор он стал плохо относиться к Розе, хотя мы давно дружили домами. Мадам Розе была моей близкой подругой, а теперь он запрещает мне встречаться с ней. Может быть, я не должна была рассказывать вам все это, мсье, узнай об этом Матиас, он бы ужасно разозлился, но с кем же еще я могу поговорить? Он не считает, что болен, отказывается обращаться за помощью, говорит, что все это происки врагов. Мне страшно, ведь это то, что у вас, психологов, называется паранойя? Или его в самом деле травят? Но почему тогда он ничего мне толком не объяснит? Мы всегда друг другу доверяли. А теперь он даже не пускает меня к себе в кабинет. — Она наконец посмотрела на меня и умоляюще прошептала: — Помогите мне понять, что с ним». Я не знал, что ответить. Пообещал поддерживать с ней связь, сказал, что надо дождаться назначенной встречи, прежде чем выносить суждение. Это ее немножко успокоило. На стене висела большая фотография: застывший в торжественной позе Матиас Юст и прильнувшая к его плечу маленькая Люси, с веселым ласковым блеском в глазах, — я у нее такого блеска не замечал. Этот заключенный в рамку кусочек прошлой жизни посреди огромной неоготической столовой с тяжелыми оловянными люстрами и канделябрами почему-то казался дурным предзнаменованием. На прощанье Люси взволнованно пожала мне руку, подождала, пока я сяду в машину, и стояла в дверях все время, пока я не свернул за угол. Было что-то умоляющее в этой маленькой фигурке, за которой словно бы маячила тень мужа, человека, с которым она вот уже много лет делила и ночную тоску, и надежды.

Карл Розе прислал мне, опять-таки на домашний адрес, еще один пакет с новой информацией, все значение которой я не сразу оценил. Это было длинное, написанное от руки, письмо Матиаса Юста директору головной фирмы. И оно нее, перепечатанное на машинке. Самый обычный отчет технического характера, в котором приводились производственные показатели, данные о персонале и о планах и перспективах на следующий год в двух вариантах, обозначенных только буквами К и Б. Но Карл Розе хотел обратить мое внимание не на содержание документа, а на разницу между оригиналом и машинописной копией. Действительно, в рукописи было пропущено много слов, восстановленных при перепечатке. Из чего я заключил, что секретарша, скорее всего, Линн Сандерсон, исправляла директорские письма, и снова удивился: как же она могла покрывать своего шефа и в то же время доносить на него. Задумавшись над этим, я упустил из вида главное. Не углядел, что пропуски слов были не случайны и что все пропущенные существительные укладывались в определенное лексическое поле, были частями ребуса, разгадку которого не знал ни Розе, ни я сам. Только перечитывая письмо, уже позднее, я заметил, что не хватает таких слов, как