Чекисты рассказывают. Книга 3-я - [55]

Сергей Сергеевич каждый раз допытывался, есть ли у меня ненависть. Не случайно допытывался. У меня не было ненависти к родным полям и перелескам, к родному моему городу на Оке, у меня не проснулась и не могла проснуться ненависть к Володе Соколову, ко всем моим новым товарищам, и разве мог я занести руку на бабку Матрену, на ее свежую могилу?

...Вышел на дорогу и ускорил шаг. Да, все так же, все вспомнилось. Тот же длинный порядок изб, спускающихся к плотине, а вон и гладь озера. Но вот здесь, в стороне от изб, стояла просторная изба, в ней клуб. Мы, школьники, выступали на сцене, ставили какие-то сценки под руководством Евдокии Андреевны. Теперь тут появился какой-то памятник. Я подошел и прочитал надпись:

«Здесь покоится прах народной учительницы Евдокии Андреевны Посельской, зверски казненной фашистскими захватчиками 6 декабря 1941 года».

Я не надеялся ее встретить, была она старенькой уже в те годы, когда я учился, а с тех пор прошло немало лет. Она могла умереть своей смертью, но могла и дожить до наших дней. Но этого я не ожидал. Зверски казненная...

Рука невольно потянулась к фуражке. Я постоял перед могильным холмиком в молчании...

Плотину заново укрепили, сделали выше, соорудили бетонный спад для воды. Озеро разлилось, я его таким широким и полноводным не помнил. Дубовая роща отражалась в гладком зеркале воды, у плотины гремела вода, воздух от водяных брызг был влажный и пьяный.

Ниже плотины остались от прежних времен небольшие бочажки. Стояла в них непроточная вода. Мы сюда приходили ужей ловить: самое их гнездовье. Не вытерпел, свернул к бочажкам. И тут же, вот он, старый знакомец, выполз серой лентой на тропку погреться на солнышке. Он лениво заскользил в траву. Я ему дорогу из вежливости уступил. Пусть ползет!

Изменился лес. На полянке, где молодая поросль торчала, вытянулись белоствольные березки, вымахали: макушки разглядеть захочешь — шапка с головы свалится.

В лесу переговаривались дрозды, собрались в отлетные стайки. А вот и зимородок. Здесь вода близко, и зимородок объявился среди деревьев. Редкая, как говорил мне отец, птица.

Мостик через речку, прошумели под ногами не собранные скобами бревнышки, поворот, и вот деревня.

Я остановился. Слезы душили меня.

Там, где стоял наш дом, заросла бурьяном груда битого кирпича, одичали яблони, подобрались к ним молоденькие тонконогие березки.

Рядом дом, где жил когда-то Гришка Степанов. Дом новый. Строились на пепелище. И в ряду все новые дома, только каменный дом, где раньше была сельская лавка, остался прежним.

Трудно даже сообразить, в какой избе мне искать мою подружку Таню Плошкину, ежели она вернулась из тех краев, куда и меня угнали.

Пошел по улице под развесистыми ветлами. Но время рабочее, никого на улице нет. Постучался в дом, где раньше жил Тольман. Вышла ко мне незнакомая женщина. Спросил, где живут Лебедевы, не слыхала ли она про Толю Лебедева. Знает Лебедевых, как не знать, у них она дом купила. Старики уехали к сыну Анатолию Дмитриевичу, он давно в Москве живет, но каждый год летом приезжает на Вырку отдохнуть. И этим летом приезжал на собственной машине. На берегу Оки ставил палатку, в палатке и жил.

Тут мне нечего было опасаться, признался, что родился я в этой деревне, а после войны не случалось побывать. Разыскиваю, дескать, своих школьных приятелей.

Хозяйка улыбнулась.

— Мы тут люди новые. Загляните к соседям. Бабка Прасковья всех тут знает и помнит.

А чего же заглядывать? К нашему разговору бабка давно прислушивалась с крылечка.

— Никак Сережка Плошкин заявился! — воскликнула она и, прихрамывая, пошла мне навстречу.

Сейчас она бабка, а я помнил Прасковью Ивановну женщиной средних лет, была чуть старше моей матери. Гришка Степанов ей племянником приходился.

— Я тебя сразу признала, на мать схож. Где пропадали. Ждали мы тут вас...

— Мать в плену умерла, а я на Севере жил...

— Раскидала жизнь. На отца похоронная пришла в конце войны. А Танечка не вернулась... Сказывали, померла там от голодной жизни... А вот про тебя слыхом не слыхали. Гришка, мой племяш, генерал ноне. Командует где-то. Я тебе адресок дам. Он про Толика тебе опишет, они друзья...

Спросил я и про Вальку Трусова.

— Ну, этот... Этот поболе других учинил. На всю страну футболист известный! По радио часто поминали. Тоже где-то в Москве. Гришка все тебе опишет.

Обратно я решил идти нижней дорогой, краем леса, мимо «провалов» и берегом Оки через Гремучий колодец.

Тут своя легенда...

Сеча на горке, где рубились восставшие с царскими войсками, как сказывали, была жестокой и долгой. Кровь лилась рекой, кровь пропитала землю, земля не приняла кровь, кровь пробила в земле ручей, а ручей открыл подземный родник, который с той поры и бьет из-под бугра, что ниже сечного поля. Гром битвы — Гремучий колодец.

Родник был светлым, вода в нем прозрачной, но мы, мальчишки, знали, что если воды набрать в ведро и вскипятить, то вода станет красной.

Нижняя дорога бежит лесом, потом выбирается на пойму. День теплый, солнце со светлого неба пригревало.

На пойме я оробел. Так все изменилось, что я усомнился, найду ли я Гремучий колодец и родниковое озеро на опушке леса.