Чекисты рассказывают. Книга 3-я - [150]

Прочитав эту справку, Кастринг одобрил выбор полковника Мальгена и приказал ему начать «подготовительную работу».

В тот же день Мишутина из крепостного подвала, в котором он временно содержался, перевели в отдельную большую светлую комнату на втором этаже флигеля, где жил сам Кастринг. Вместо засаленной телогрейки и изношенных, рваных сапог, в которых его привезли из лагеря, ему выдали полный комплект нового обмундирования, положенного советскому генералу, только без петлиц и знаков различия, а также свежее, тонкого полотна нижнее белье. Начали вкусно и сытно кормить три раза в день. К обеду даже подавали французский коньяк «Наполеон»... И так целую неделю.

На восьмой день утром в комнату к пленному генералу в сопровождении Мальгена пришел Кастринг. Чинно поздоровавшись, он сел за стол напротив Мишутина и сказал:

— Генерал, я не дипломат, а солдат, потому буду с вами говорить прямо и предельно откровенно.

Когда Мальген перевел это Мишутину, тот негромко, скороговоркой заметил:

— Я тоже сторонник прямоты и откровенности.

— Тем лучше, — сказал Кастринг. — У меня к вам сугубо деловое предложение. Нам нужен умный, образованный помощник из русских, чтобы заниматься делами комплектования вверенных мне фюрером «остлегионов». Надеюсь, вы слышали о них?

— Да, довелось. И должен сказать, что эти ваши формирования находятся в вопиющем противоречии с Женевской конвенцией, которая запрещает подобное использование военнопленных.

Кастринг пропустил это замечание мимо ушей и продолжал:

— Так вот, эту должность я предлагаю вам, генерал.

Тонкие бледные губы Мишутина дрогнули в иронической усмешке:

— Значит, решили меня в зазывалы?!

— Что есть зазываль? — вдруг заговорил Кастринг по-русски, обращаясь к Мальгену. И когда тот объяснил, Кастринг сдержанно улыбнулся: — О, нет! Мы фам, герр Мишутин, предлагайт быть глафный пропагандист «остлегион».

— Я так и понял, — сказал Мишутин.

— Зер гут, — кивнул Кастринг. — Ви будет софсем дофольны. Мы сохраняй фам чин генераль и все привилегий. Плюс большой сумма рейхсмарка кажди месьяц. Это есть очшен вигодны фам сделка.

Он немного помолчал и потом заговорил по-немецки — не спеша, назидательно. Мальген стал переводить:

— У вас, господин Мишутин, безвыходное положение. Германские войска стоят под Ленинградом, успешно продвигаются на Кавказ, вышли к Волге. Участь вашей страны предрешена... К тому же лично вам вообще не по пути с большевиками...

— Это как же понимать? — спросил Мишутин.

— Вы выходец из семьи духовного лица, а Советская власть, отделив церковь от государства, поставила ее служителей в положение преследуемых и гонимых.

— Да, я сын священника, — сказал Мишутин, глядя глубоко посаженными глазами в глаза Кастринга. — Но должен вам заметить, господин генерал, священники бывают разные. Мой отец был из бедных крестьян, попал в семинарию благодаря своим выдающимся способностям, учился, можно сказать, на медные гроши. Что касается преследования лиц духовного звания, то это относится лишь к тем из них, кто пошел с контрреволюцией, ее поддерживал. Священники, оставшиеся с народом, получили возможность делать свое дело, хотя оно и не одобрялось Советской властью, которая отделила церковь от государства. Я не помню своего отца, он умер задолго до Октябрьской революции, но, если судить по рассказам матери, он был из тех священников, которые понимали нужды народа.

— При всем этом, господин Мишутин, ваша семья понесла тяжелый урон от большевиков: ваш родной брат был лишен нажитого им имущества, гражданских прав и отправлен в ссылку... Разве родная кровь не взывает к мщению?

— Мой брат был раскулачен по ошибке, отчасти потому, что являлся сыном служителя культа, хотя хозяйство его не было кулацким. Это перегиб местной власти. И это в конечном итоге исправили: брат был восстановлен в правах, он возвратился домой, ему вернули все имущество.

— Ладно, оставим вашего брата в покое и из прошлого вернемся к насущным проблемам, — недовольно сказал Кастринг. — Всякий умный человек должен быть реалистом: положение Советской Армии катастрофическое, исход войны очевиден. Вы, господин Мишутин, можете непоправимо просчитаться, если пренебрежете открывающимися перед вами спасительными возможностями.

— Благодарю за заботу, — усмехнулся Мишутин. — А если говорить серьезно, вы опасно заблуждаетесь, господин Кастринг.

— В чем именно?

— В ваших пророчествах относительно исхода войны. Запомните, генерал: никогда, ни при каких условиях не победить того народа, который осознал, что, отстаивая Советскую власть, Советское государство, он отстаивает свою свободу, собственное благополучие и счастливое будущее своих детей...

Так они разговаривали около двух часов. А желательных для Кастринга результатов все не было и, похоже, не предвиделось. Кастринг помрачнел, стал резок, даже груб. Мишутин не мог не заметить этой перемены и с иронической улыбкой сказал:

— Вы напрасно нервничаете, генерал. Все равно мы с вами не сторгуемся. И вообще, мне кажется, это не тема для разговора военных людей, для которых верность присяге превыше всего.

— С такой амбицией, господин Мишутин, надо бы сразу себе пулю в лоб! — зло заметил Кастринг. — А вы тем не менее сдались в плен.