Чекист - [16]

Николай Федорович, напротив, занял свое место и словно назло не спеша доел кашу.

Митя, сидя в углу, с удивлением наблюдал эту необычную в семье сцену. Ему было жаль отца. Накипало раздражение против старшего брата. За то, что от него, Мити, таились, как от маленького. За чужой, неведомый мир, который приоткрывался ему в ночных спорах, за то, что, несмотря на все его страдания и разочарования, существовали люди, которые во что-то еще верят, ради чего-то собираются, спорят, может быть, борются и жертвуют жизнью...

Один за другим стали все цеха завода. Отец уже два дня не ходил на работу. 28 марта по городу расклеили «Постановление Брянского Комитета по предоставлению отсрочек военнообязанным в призыве в армию». Рабочие с хмурыми лицами толпились у этих листков, ожесточенно спорили. Но к вечеру из Брянска прибыли две роты солдат, наряд полиции, и улицы опустели.

Уже совсем стемнело, когда пришел Александр. Хлопнул дверью. С порога громко, радостно крикнул:

— Глуховцев-то все требования подписал! Знай наших!

И все повеселели. Внесли яркую керосиновую лампу. Мать стала собирать на стол. Катька осмелела, запрыгала по комнатам на одной ноге.

Александр возбужденно рассказывал, как приехал сам вице-губернатор Аралов, как Глуховцев спорил и торговался с уполномоченными от рабочих, угрожал, упрашивал и в конце концов вынужден был согласиться на все требования.

— Одно досадно, требования были не совсем продуманы — прибавка, выбрать по цехам старост и баню открыть... Многое упустили! Не подготовились, черт побери!

Отец оживился, затряс бородкой.

— Все вам мало! Ты что ж думаешь, испугался Глуховцев? Как же! Да это он так, подачку сунул, чтоб не плакали. А он еще кузькину мать покажет.

— Побоится!

— Думаешь?

— Уверен!

Отец встал, примирительно улыбнулся.

— Ну и ладно. Слава богу, тихо кончилось. А я так и ждал, что не вернешься домой. Ну, спать, завтра на работу.

Митя понял, как отец весь день волновался за судьбу Александра.

Едва в доме все улеглись, Митя решительно вошел в столовую, где спал старший брат. Тот еще сидел у стола, при свете притушенной лампы читал что-то, убористо напечатанное на листках папиросной бумаги. При скрипе двери быстро прикрыл листки ладонью.

— Что бродишь?

Митя приготовился повести большой философский разговор, обсудить все проблемы жизни и, между прочим, показать брату, что он, Митя, вполне взрослый, умный и глубокий человек. Он силился вспомнить все, что так ясно было за порогом столовой. Александр выжидательно смотрел на него.

— Шура, я вот хотел спросить... — Митя пошарил глазами по комнате и, так и не найдя никакого повода для вопроса, присел на табурет у стола. — Все не спишь...

— Видишь, не сплю, — отвечал Александр, с нетерпением поглядывая на листки папиросной бумаги. Безразлично бросил: — И ты тоже.

— Секретничаешь! — кивнул на листки Митя.

Александр недовольно поморщился.

— А тебе что?

— Ничего...

— О чем хотел спросить?

— Тебе, я вижу, некогда...

— Поздно уже.

— Да, тебе ж всегда некогда!

Митя видел, что разговор начинается совсем не в том тоне, как ему хотелось. Но дело само собой так поворачивалось, и он уже не мог остановиться.

— Тебе вообще всю жизнь некогда поговорить со мной по-людски!

Александр удивленно поднял брови.

— О чем?

Подавшись вперед, в упор глядя на Александра, Митя заговорил быстро, горячо:

— Нет, ты мне скажи, отчего все люди шкурники? Отчего каждый готов другого за полушку продать? Отчего никому верить нельзя? Ты же умный, студент, нелегальщину вот читаешь, полиция за тобой бегает... Объясни, отчего, если найдется один настоящий, честный, смелый человек, так он один и останется, и не жить ему на свете?..

— Ты что ж, все на свете уже изведал? — скрывая улыбку, спросил Александр.

— Кое-что повидал в жизни! — хмуро и с горечью сказал Митя. — А ты по-прежнему за маленького меня считаешь?

— Если ты все на свете знаешь, если больше никому и ничему не веришь, — серьезно проговорил Александр, — зачем же меня спрашивать?

— Потому что нельзя этого терпеть больше! — вскричал Митя, вскакивая и сжимая кулаки, будто сейчас же собираясь драться. — Потому что тогда и жить незачем! Потому что, если это все не перевернуть, не распотрошить к свиньям, если человека не сделать человеком, так тогда, тогда... я не знаю, что тогда... взорвать все к черту!

Александр сощурился, глядя на Митю, словно впервые видя его.

В легкой стройной фигуре брата что-то напоминало молодого лося, вероятно, вот эта горделиво закинутая голова с горящими глазами, с раздувающимися ноздрями тонкого носа.

— Ну, братик, ты и вправду вырос, — пробормотал Александр. И вдруг, будто что-то изнутри толкнуло его в грудь, он стремительно поднялся, подошел к Мите и крепко обнял его за плечи. Они посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись и сразу почувствовали себя братьями, впервые, может быть, в жизни.

— А ну давай садись, рассказывай! — Александр за рукав потянул Митю к постели, усадил рядом с собой. И Митя рассказал ему все — о себе, о Петре, о гимназии, о Тае. Только о поляке ничего не сказал. Может быть, оттого, что это было главным поводом для разговора. Александр говорил с ним, как с равным, будто многое уясняя и для себя, будто советуясь с братом. Беседа их текла сбивчиво, прерывалась повторениями и отвлечениями, но главное совершалось — они сближались.