Чехов - [112]

Есть у Чехова ряд обличительных рассказов и сценок, связанных с традицией Салтыкова-Щедрина — таких, как «Злоумышленник» или, например, «Дочь Альбиона», в которой Горький увидел грубое издевательство над человеческим достоинством, но много, так сказать, и просто смешных: «Хирургия», например, или «Живая хронология», «Сапоги», «Налим», «Лошадиная фамилия», «Беззаконие», «Из воспоминаний идеалиста», «Жалобная книга»… И это знаменитые, бессмертные рассказы.

Русский роман, вообще дочеховская русская литература преисполнены сознания ответственности и общественного долга, она нравоучительна и серьезна. Умное озорство Чехова похоже на шалость, какую может позволить себе потомок и наследник по отношению к своим строгим, мудрым, увенчанным лаврами предкам. Быть может, Чехов не просто продолжил то, что уже было в русской литературе — юмор Гоголя, сатиру Салтыкова-Щедрина, но дал нам то, чего до него не было: культуру смеха, просветляющего слишком серьезный, угрюмый взгляд на жизнь.

В жизни Чехов высоко ценил хорошую шутку, любил и умел озорничать, не поддавался хандре. Он хотел, чтобы веселость стала стилем жизни, русской в целом и его собственной в частности, хотя его жизнь ни легкой, ни веселой никогда не была. «Я вижу Чехова чаще бодрым и улыбающимся, хотя знавал его в плохие периоды его болезни. Там, где находился Чехов, царили шутка, смех и даже шалость», — писал Бунин.

Чехов был врачом, а в глазах серьезного врача уныние и душевная тяжесть — первые и верные признаки нездоровья. В медицине со времен Гиппократа существует философия смеха, конечно, хорошо знакомая школе русских медиков и в практическом врачевании, и как одна из общих идей научной медицины. Веселость — условие и верный знак духовного здоровья, она противостоит угнетенности, подавленности и хандре, этим симптомам приближающейся болезни. Беллетрист и драматург П. П. Гнедич, встречавшийся с Чеховым в Петербурге, вспомнил его слова: «Водевиль приучает смеяться, а кто смеется, тот здоров».

Умные врачи, каких немало в художественном мире Чехова, настораживаются, встречая огорченного или встревоженного человека; они знают, что несчастье есть проявление душевной невзгоды, что к нему можно привыкнуть, можно нести его годами, как хроническую болезнь. Исключение здесь, кажется, только одно — доктор Львов в «Иванове». Говорят: если Бог захочет наказать человека, он отнимет у него разум. Так и Чехов лишил своего Львова всякой проницательности: видя угнетенного болезнью человека, этот врач считает его «отрицательным»…

Для хорошего медика смех — субстанция лекарственная, врачующая. Вот обычные советы Чехова жене: «Не болей, не хандри, а почаще хохочи»; «Брось хандрить, брось. Засмейся»; «Будь весела, ne хандри, или, по крайней мере, делай вид, что ты весела»; «Будь здорова, смейся». Его собственные письма разных лет, от ранних до поздних, переполнены юмором и воспринимаются многими как врачующее средство. Для Чехова смех, противостоящий душевной усталости, сумеркам души, — ле просто более или менее мимолетное состояние духа, но культура поведения, один из устоев жизни. «Если человек не понимает шуток, пиши пропало» — это сказал не столько писатель, сколько врач. Темноту определяют как отсутствие света. Хмурые люди у Чехова — это прежде всего невеселые люди, и то, что принято называть его «пессимизмом», есть, в сущности, объективный подход к невеселой жизни, рассказ о том, во что превращается жизнь, когда в ней иссякают веселость и смех. Может быть, «хмурость» Чехова и его пессимизм, о котором так много и так настойчиво писали, — это травестированный, перелицованный юмор, юмор с отрицательным знаком.

«Смешные» чеховские рассказы далеко не так просты. Содержания, смысла, труда, всяческих словарных находок в них гораздо больше, чем нужно было бы просто для того, чтобы рассмешить нас. В «Лошадиной фамилии», например, около полусотни фамилий, лежащих вокруг да около выпавшего из памяти Овсова; и в поисках забытого имени есть сюжетный смысл — это позволяет описать жизпь старого поместья, воспроизвести реплики генеральши, особы, судя по всему, деликатной, чувствительной и суеверной, в каверзных подсказках из детской: «Тройкин? Уздечкин?»; есть в конце концов нечто вроде медицинского нравоучения: проще было сразу же обратиться к врачу, чем мучиться зубной болью, перебирая в памяти целый словарь. Богатый язык, богатый словарь…

И всегда в этих рассказах есть какая-нибудь яркая неожиданность — словарная ли, вроде «кораблекрушения товарного поезда» («Письмо к репортеру»), или: «Вы назюзюкались, и в вашем интересном положении самое лучшее теперь сидеть дома» («Скорая помощь»), или сюжетная, как в «Сапогах», где персонаж, разыскивая сапоги, нечаянно раскрывает любовную тайну: «А вы, уходя вот от ихней супруги, надели мои-с…»

Среди многочисленных персонажей «Шведской спички» есть Акулька, к которой тянется одна из нитей преступления: «Чубиков начал допрашивать Акульку, Акулька заявила, что она знать ничего не знает. «Жила я только с вами, а больше ни с кем», — сказала она».

Как простодушны, как романтичны и как неискупимы, в сущности, разочарования влюбленного в рассказе «Из воспоминаний идеалиста» — с тургеневским пейзажем в начале, с таким редким, может быть, даже единственным в богатейшем словаре влюбленных именем: Дудочка…