Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы - [22]

— Ну и сила, черт побери, — отвел дед душу, глядя сквозь слезы, и вытер нос рукавом. А он опасался, что сера выветрилась! Теперь можно было и успокоиться, если б его не сотрясало от чиханья.

Он плевался, ругаясь, затем снял со скобы полуметровую затычку, диаметр которой от двух сантиметров расширялся конусом до ширины целой пяди — и ее можно было использовать для любого отверстия. Насадив кусок серы на проволочный крюк, дед чиркнул спичкой, и сера вспыхнула разноцветными язычками пламени — от желто-розового до фиолетового, густой дым защекотал у деда в носу, но он настолько закалился, что даже не сморщился. Да, лучшего средства от насморка и не найти. Вложив затычку в бочку, дед дважды ударил по ней кулаком. Вскоре дым с шипением начал выходить вокруг пробки наружу, и дед довольно покивал головой. И комарам свежий воздух полезнее, а то ишь какая прорва набилась их сюда в преддверии зимы. Он слышал их сердитое бзюканье. Так вам и надо, вы у меня живо ножки протянете!

Дед всегда радовался, сделав дело, завершив работу, сделав именно то, что требовалось.

Он отхлебнул красного, что также было наилучшим средством от всего, кроме насморка. Белому, разумеется, дед также приписывал апробированные лечебные свойства, но он был не доктор, чтобы размышлять об этом по вечерам. Дед не полагался на природу. И если у него просыпался аппетит на белое, следовательно, в нем бродила какая-то хворость, если же на красное, то, надо было думать, подступала другая. И вот уже который год подряд, много-много лет, дед пребывал в полном здравии, так что наука тут ни при чем.

В давильню вбежал Еник:

— Скворцы летят, деда! Уже летят!

От волнения веки у него подрагивали, а рот он так и не успел закрыть.

— Ах разбойники, — буркнул дед с каким-то удовлетворением. — Я их с самого утра чуял.

Он был доволен, что предчувствие не обмануло его, и злорадно усмехнулся. Да, оплошали скворушки.

На лавке у него стояла наготове железная банка из-под краски, он достал из кармана носовой платок и с таинственным видом развернул его.

Еник поднялся на цыпочках, на лбу у него пролегли две морщинки.

— Что это?

— Карбид, — со значительным видом пояснил дед. — Будет у нас пушка. Жахнет почище грома.

Он показал Енику дырку в дне жестянки, вынул из платка серебристо-голубоватый комок карбида, бросил его в банку и трижды плюнул на него. Затем подставил банку Енику, и Еник не без труда повторил дедов обряд плевания. Затем дед закрыл крышечку, а Еник довершил дело, топнув по ней каблуком.

Дед встряхнул жестянку и поднес к уху Еника.

Еник вытаращил глазенки и добела стиснул кулачки.

— Шипит как черт.

— Не испугаешься?

— Нет, не бойся, — пискнул Еник.

— Ну что, начинаю?.. Бахнет, как из пушки.

Еник с размаху воткнул пальцы в уши, судорожно зажмурился и кивнул. Дед выбежал из погреба. Виноградные ряды спускались в долину, как ветки плакучей ивы. Над ними кружила стая скворцов, воздух дрожал от их сварливого щебета и писка, от трепета крыльев, Виноградник словно прикрыло тенью черного зонтика. Птиц было не меньше миллиона. А может, и все два. Худого всегда кажется в избытке. Птицы грозной тучей кружили над виноградниками, выискивая место, где ринуться на землю тучей, более губительной, чем град, губительной, как майские заморозки.

— Видали их! Ах вы банда разбойная!

Дед оглянулся, но Еник остался в погребе.

Птицы рухнули в виноградник так стремительно, будто их сдуло с неба ветром. Вместо зелени кругом поднималась зловещая тишина.

Дед чиркнул спичкой и поднес пламя к дырке в дне жестянки.

Громовой удар разнесся вширь, взметнулся ввысь, всколыхнув листву и раскачав устои всего света. Птицы вспорхнули все разом и в ужасе рассыпались по синеве небосклона.

Еник скорчился на лавке, зажав уши и зажмурившись. Дед успокаивающе погладил его, робкой ладонью пытаясь унять дрожь худеньких плечиков.

— Не бойся, — шептал он вкрадчиво, будто просил в долг, и смущенно моргал.

— Ничего и не было, — сердито сказал Еник, но отзвук этого оглушительного чуда судорожно сжимал его горло.

— Ох и дали мы им, — воскликнул дед радостно. — Дармоедам!

Ему показалось, что, будь он тут один, победа была бы не в победу.

— Улетели?

Дед гордо кивнул. На нем сверкал маршальский мундир, и он величественным жестом приветствовал выстроившиеся войска.

— Скворцы тоже могут бояться? — удивился Еник.

— Еще бы! — уверил его дед с горячностью. И я могу бояться, и мужчины покрепче меня тоже порой пугаются. Но вместо этого сказал: — Не думай, что они так сразу и вернутся.

Еник поерзал и протер глаза.

— В другой раз можешь дать банку мне.

— Ладно. В другой раз ты сам подожжешь.

* * *

Трактирщик в своей любимой клетчатой курточке больше походил на резника, но с посетителями он обходился учтиво, можно даже сказать — ласково. В этом трактире, впрочем, во фраке не больно-то и походишь. Ничто из трактирной мебели еще не пострадало от жука-дровосека, все стулья здесь были новые, хотя и разные, — с бору да с сосенки; то же, впрочем, надо сказать и о столах. В трактире по большей части царила торжественная тишина, располагающая к спокойным размышлениям, но время от времени тут появлялся кто-то, кому необходимо было срочно разломать что-либо деревянное, к нему тотчас присоединялся другой, и после этого несколько дней было чем топить в плите.