Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы - [18]

— Добрый день… Вам что-нибудь нужно?

— Я пришел за внуком.

— Но…

Воспитательница посмотрела на спину Еника, на яркий отблеск солнца в лошадином глазу. Провела руками по изящным бедрам, прикрытым белым халатом. В общем, ей было неприятно, что дед увидел именно то, что увидел. Если б хоть не эта проклятая аттестация… Тут ее осенило. Она подошла к шкафу, открыла его и принялась перекладывать сложенные там бумаги.

Дед осторожно повернул к себе Еника, криво усмехнулся и в некоторой неуверенности наклонился к нему. Я виноват, конечно, чего там. Но я забыл! Не бывает разве такого?! Он же предупреждал — а ему взяли и навязали мальчонку!

— Привет… Что ты натворил?

Еник улыбнулся слабой улыбкой и беспомощно пожал плечами. Приди вместо деда мама, он бы уже схлопотал подзатыльник. А то и два.

— Ну что, пойдем, а? Или тебе неохота отсюда уходить?

Воспитательница наконец нашла, что искала. И не преминула этим похвастаться:

— Яна Добеша должна забирать мама… Вот пожалуйста — ее подпись.

— Вполне возможно, — равнодушно согласился дед.

Листок бумаги в крайне редких случаях пробуждал у него живой интерес.

— Но я не могу вам… Понимаете?.. У нас уже бывали случаи, когда разведенные родители… И вообще, я вас не знаю.

Еник в ужасе, что ему придется остаться здесь до завтрашнего дня, строптиво заявил:

— Это мой дед!

Дед считал вопрос исчерпанным еще до того, как вошел в зал. Исчерпанным в том смысле, что вообще не собирался объясняться с воспитательницей. Она могла говорить ему, что угодно, — едва ли он станет слушать ее и обращать внимание на ее слова. Дед взял Еника за руку.

— Тебе надо что-нибудь забрать домой?

— Минуточку. — Воспитательница забежала со стороны двери и немного отступила перед ними назад. — Не думайте, что вашего внука обидели понапрасну. — Она указала рукой на стол с бумагами, облитыми чернилами из раздавленной ручки.

Дед, нахмурившись, покачал головой. Посмотрел на Еника, Еник на него. Щеки у Еника порозовели, большие карие глаза застлало слезами.

— Дело даже не в том, что он тут учинил, а в том, что не желает признаваться… Передайте родителям, чтоб они с ним серьезно поговорили.

— Деда, это правда не я, — защищался Еник без особой уверенности.

Дед ребром ладони вытер ему слезы.

— Я сам с ним поговорю, — сказал он воспитательнице. — До свидания.

— В следующий раз приходите пораньше. По крайней мере на час.

* * *

— Эта ручка уже была поломана, я сам видел, — в третий раз повторил Еник, убеждая деда.

— Было — так было, и хватит об этом.

Они шли по пыльной, в выбоинах дороге. Длинные тени орехов и абрикосовых деревьев подчеркивали едва уловимый налет грусти на этом солнечном дне. Лущеная стерня щетинилась желтизной, картофельная ботва приобретала табачный оттенок, поникшими листьями кукурузы шелестел ветер. Позади виноградников, на гребне Палавы, белели развалины замка. Вот как соберу виноград, буду посвободнее, схожу туда посмотреть. И тут поймал себя на мысли, что каждый год он повторяет одно и то же. А был он там последний раз со школьной экскурсией. Они сдали по пятаку, и директор нанял возчика Маршу. Марша держался с таким важным видом, что запросто мог бы сойти за старосту, если б захотел. У Марши была пара соловых лошадей, не лошади — слоны, светлогривые, с такими же светлыми хвостами, но главное — у Марши была телега на резиновом ходу. Лошадей, бельгийской породы, звали Ивош и Лидка, а телегу называли шинной. Всё вместе тогда казалось удивительным чудом, и было это почти шестьдесят лет тому назад! Шестьдесят лет! Короткие штанишки, перешитые из отцовских брюк, короткие штаны на одной бретельке, рубашка без воротника и лохматая голова. В одной руке узелок с ломтем хлеба и двумя яблоками, в другой — башмаки. Солнце в те времена, видимо, не заходило вовсе, потому что освещало все дедовы воспоминания. Телега слепила глаза сверкающей зеленой краской, а гривы исполинских лошадей сливались с небом и кронами деревьев, и ласточкам приходилось облетать их стороной. Ребята сидели на соломе и таращили на все глаза. Пан директор возвышался на козлах рядом с Маршей, и ветерок сдувал на ребят голубоватенький душистый дымок их сигарет. Озера раскаленного, ослепительно сверкающего марева, и вербы, более прекрасные и таинственные, чем пальмы где-нибудь в Африке. Удивительные краски, каких он никогда больше не видел. Укоризненно оглянувшись на озорничавшего мальчишку через плечо, пан директор прогнал его с телеги.

— Марш пешком, бессовестный!

И злоумышленник зашлепал по пыли, время от времени догоняя их вприпрыжку, потому что Ивош и Лидка только с виду были ленивые и неповоротливые. Шагали они размеренно и напористо, и поспевать за ними было не так-то просто.

— Я больше не буду, пан директор!

А потом переправа на плоту через Дыю, с клокотом и плеском, скрипом дерева и криком чаек, и кругом пахло майским дождем.

В те далекие времена все было большим, и расстояния казались дальними. Знай дед наперед, как все уменьшится с годами, не спешил бы расти.

Сегодня он вообще не помнит, как выглядел край вокруг, когда он смотрел на него с высоты. И лишь при виде голубя ему вдруг приходило в голову, что когда-то он тоже видел виноградники и перелески такими же, какими видят их птицы.