Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы - [15]

Дед продолжал стоять у дверей со шляпой в руке. Девица улыбнулась ему. Так ей показалось. Рюмки она вынула из ящика письменного стола и налила в обе примерно на три пальца. Одну рюмку протянула деду, другую прижала к вырезу своего платья.

— На здоровье, — ободрила она деда.

Сперва дед понюхал. Лишь после этого раздался легкий звон рюмки о рюмку. Скажи дед, что ему не понравилось, он соврал бы. Но никто не ждал от него признаний.

— Вы очень славная, — произнес он. — Правда… Большое вам спасибо.

— Не за что. — Тут девица уж и на самом деле улыбнулась.

Возвращая рюмку, дед снова поневоле глянул ей в глаза. В глазах у нее стояли слезы. Одна, прозрачно-чистая, выкатилась и соскользнула ко рту. Когда она остановилась на верхней губе, то оказалась голубоватой и даже с розовым оттенком.

Вот чудеса, размышлял про себя дед, спускаясь по лестнице. Вот чудеса-то. Разноцветные слезы…

* * *

Домик Яхима стоял на самом краю деревни. За белой оградой двора текла вонючая речка Тркманка. Посмотрев из окна, Яхим по составу отложений на ее дне мог рассудить, какие времена переживают люди в деревне на холме и еще выше, узнать, что им стало без надобности и чего они, с другой стороны, жаждут. Естественно, что Яхиму недосуг было глазеть из окна, но, когда ему случалось проходить тропинкой по берегу, взгляд его тянулся к младоницкой рощице за лугами. К чему огорчать себя раздумьями о прошлых днях, если тогда можно было, выбежав из дому, запросто наловить раков. Теперь настали во всех отношениях иные времена, и если б ему, к примеру, понадобилась печка, он смог бы достать ее со дна реки. Прежде такого не бывало. Порой Яхим прислушивался к шуму тополей. Он знал наверняка, что понимает, о чем они шумят. И если он еще мог слушать тополя и смотреть далеко за луга, далеко-далеко, куда хватал глаз, зачем ему была речка под окном?

Дверь со двора вела прямо в единственную жилую комнату домика, кухню и спальню одновременно. Здесь было все, необходимое человеку, и все было под рукой. Плита, кровать с высокими спинками и аккуратно расправленной полосатой периной, стол и два стула, шкаф для одежды и буфет для посуды. Два маленьких окошка, затененные геранью и белокрыльником. Полумрак, как на картинах голландских мастеров. Некрашеное дерево, отшлифованное просто руками. На темных балках потолка, а также столешницы и спинок стульев просвечивались блестящие дукаты сучков.

Дед вошел и глазами поискал в темноте хозяина этого замка. Он не относился к числу людей, способных истерически восхищаться вещами, чудом пережившими десяток-другой лет. Скажем, таким вот домиком, деревянным потолком и полом из кирпичей. Он даже никогда не говорил об этом с Яхимом. Живет себе человек и живет, как ему нравится. У таких домиков было одно явное преимущество: в нем нельзя было прожить всю жизнь взаперти. Такой домик охранял от холода и непогоды, но из него частенько приходилось выходить на двор. Новые-то дома, продуманные до тонкостей, легко превращаются в тюрьму для своих обитателей. Вне их стен нет ничего такого же удобного, как внутри. Дед как раз и жил в одном из таких домов и выходил оттуда главным образом потому, что был уже стар, и потому, что всю свою жизнь уходил из дому на рассвете и возвращался назад, когда дорогу освещала луна. Таких домов успела выстроиться целая новая улица, и некоторых соседей дед не встречал неделями.

Дед раздвинул листья герани. Яхим был во дворе, сидел на скамейке под старой корявой грушей, которой уже много лет никто не прореживал крону. К нижней ветке груши на толстой проволоке подвешена была рельса. Яхим поднял руку и ударил по рельсе какой-то железякой, словно отмерял некое таинственное время. Положив затем железку на колени, он оперся о нее ладонями.

Дед открыл окно и крикнул:

— Яхим!

Яхим обернулся к нему через плечо и, махнув, позвал к себе.

— Нет уж, раз пришли гости, сам заходи!

Сплюнув, Яхим еще дважды прозвонил на всю вселенную, прежде чем встал и медленно приблизился к окну. Был он примерно одного возраста с дедом, но пониже ростом и кряжистее; его левую щеку с детства разделял посредине грубый шрам. След от укуса собаки. Нельзя сказать, что внешность Яхима от этого как-то особенно пострадала. Шрам гармонически сочетался с выражением его лица, словно он родился с этим шрамом. Теперь-то неважно было, как Яхим выглядел, неважно — как и для всех в этом возрасте. Случаются, правда, моменты, когда мы не хотим верить, что это неважно. Яхима тоже когда-то нельзя было убедить, что его обезображенное шрамом лицо вызывает отвращение, и он остался бобылем и по сю пору. Никто никогда не видел его в грязной рубахе; весной, в канун пасхи, домик его сверкал нетронутой белизной, низ дома и дверной проем обведены были синей краской. В темноватой горнице всегда был порядок, как на Старой Белильне холстов, так что бог весть, так ли уж Яхим был одинок. Дед, разумеется, не ночевал у него, но в последние годы женщина явно обходила Яхимов дом стороной. Как бы там ни было прежде, но только ради чистой рубахи и вымытого пола женщина Яхиму определенно не была нужна. Так что, глядишь, Яхиму со шрамом даже повезло.