Чехия. Инструкция по эксплуатации - [75]

Так что нет ничего необыкновенного, что величайший чех XIX столетия мог быть родом aus Deutschbrod. И что в бурные времена около 1848 года мог противостоять "немцам". Ведь он знал мещанский нравственный дух своего Брода. Мещане превращались в граждан, и дух означал мудрое воспитание.

Но довольно скоро воцарилась тишина, и чехи вновь начали гнуть шеи. Один только Гавличек говорил громко и недвузначно. Когда его арестовали в Броде 16 декабря 1851 года, ему пришлось из Праги перебраться в провинцию. Ему исполнилось ровно тридцать лет, а он уже достиг положения врага государства. Жизненный путь, который его ожидал, описан как в литературе, так и в полицейских актах. Таким образом появилось Gesamtkunstwerk (общее произведение искусства — нем.), о котором мечтали многие творцы, но немногим это удалось. Но творение Гавличека обладало тройной исключительностью: оно было персональной историей, обладало более широким значением и литературным уровнем.

Возможно, оно обладало и своим литературным образцом: "Германия. Зимняя сказка" Генриха Гейне. Правда, "Тирольские элегии" — это стихи о том, как он покидает конкретную Чехию, а не о выдуманном возврате в старую страну. Гейне, пускай и несчастный, свою поэму писал в либеральном Париже; Гавличек писал под надзором своих шпиков. Уже по дороге в изгнание он понятия не имел, что все его впечатления и записки регистрировались еще до того, как он смог их как-то упорядочить. Потому что с собой у него имелась полицейская "муза" — чех и комиссар Ф. Дедера, который, пускай и неохотно (якобы) все-таки исполнял свою "литературную" повинность.

Только "Элегии" — это вовсе не плачливые произведения, но героика морального духа. Модель выпрямленной спины и генетический код чешского анти-Швейка, который и до сих пор защищает нас от тотального подчинения персонажу, который, благодаря другому автору на букву "Г", характеризует нас по всей Европе (см. главу о Швейке).

Европейцы обожают наше "швейковство" — я и сам признаю, что часть из их представлений о нас вполне даже точна. Но лишь немногие из них знают еще и Brixen connection (бриксенские связи — англ.) нашего характера. То есть, как раз о Гавличеке и его ведущей к спасению борьбе с бидермайером и сервилизмом.

Спаситель? Мессия?

Знаю, что те, кто читал Гавличека, сейчас усмехнутся. Да чтобы этот заявленный враг католицизма, которые некоторые считали воплощением Яна из Гуси (еще одна "Г"!), обладал склонностями к спасительству?

Ну, в Бога он наверняка верил. В того, который символизирует любую креативность за пределами видимого и невидимого мира. В противном случае, жизнеописание Гавличека не могло бы иметь своих нюансов и такой силы воздействия. И начаться так по-христиански, как началось. Даже в Чехии после поражения под Белой Горой именно деревенские священники пробуждали в молодежи чешский тип набожности, так что в этом нет ничего удивительного, что он — который когда-то сравнит священников с молью и с плесенью, атакующей чешские книги — поначалу желает быть одним из них. Обновитель чешской литературы, можно злорадно написать, поначалу желает идти в иезуиты.

Все, кто знал его в молодости, вспоминаю его как одну из наиболее открытых и умных личностей, но вместе с тем, как глубоко верующего юношу, который очень хотел стать священником — и чуть не стал им…

И если бы не было канцлера Меттерниха — равно как и его империи упорядоченной идиллии и контролируемого счастья — кто знает, о ком бы я сейчас писал.

Но Гавличек верил, что человек счастлив тогда, когда может реализовать свое призвание — без официальной бумаги, без чернильниц и печатей.

Родители желали видеть его юристом. Естественно. Его отец, Матиаш, о котором наш герой в молодости написал стихотворение по-немецки, был богатым купцом, который восхищался талантом сына, но в то же самое время его боялся. Ему были известны колючки бидермайеровской доброты, и он чувствовал, что Карел нуждается в панцире. Imitatio Christi — подражание Христу, главный христианский принцип, не казался ему соответственным для сына. Он долго не соглашался с реализацией его жизненных выборов. Но, в конце концов, отпустил его в Прагу.

Там юного Гавличека ожидали два года учебы в семинарии, и это была ужасной скукой. Но она не вела к безбожию, но только лишь к новому пониманию веры. По этой причине ему пришлось семинарию покинуть, зато уже никогда ему не бывало скучно.

Не знаю, можно ли интерпретировать Божественное вдохновение, но теперь он верил в разумность риска. Неизвестно, хотел ли он подобным образом быть похожим на Иисуса, но то, что это было определенной формой набожности — это очевидно. И в то же самое время он должен был заметить, что обладает божественным талантом. Но не как проповедник, а как литератор.

Во времена, что находились под впечатлением Свободы, Равенства и Братства, с этим что-то можно было делать. Он ужасно желал равенства и свободы. Вот с братством было чуточку посложнее. Немец Шиллер написал, правда, стихотворение о том, что все люди будут братьями, на которое Бетховен написал красивую музыку, но пелось там по-немецки, а из говорящих на этом языке идея братства как-то не исходила. Ну вот не похожи они были на большого и мудрого брата.