Чего же ты хочешь? - [9]

– Не понимаю вопроса. Почему я должна от него отказаться?

– Видите ли, Италия вам нравится… Россия осталась позади…

– Ну и что?

– Как что, милая синьора! Когда у нас был дуче, все были фашистами, хотя до того все были социалистами. Вам, может быть, неизвестно, но родители вашего мужа назвали так своего первенца, вашего Бенито, именно в честь Муссолини. А вы, я вижу, этого не знали! Так знайте, милая синьора, знайте! Да, у нас так. Был Муссолини – все были фашистами. Пал его режим – все стали демократами. А у вас разве иначе, в нашей дорогой, милой моему сердцу России? Вы были у себя коммунисткой?

– Нет, я еще не была коммунисткой. То есть, я хочу сказать, что не состояла в партии.

– А у нас?

– У вас я, может быть, вступлю в Итальянскую компартию. Если примут, конечно. Я подданная все-таки советская.

– Странно, милая синьора, странно. Я вас не понимаю. На черта вам это все надо?

Разговор тот произвел на Леру самое удручающее впечатление. Конечно, все это формальности – имя и прочее, но тем не менее как-то противно, что Бенито, если соседка не врет, был назван так в честь одного из самых больших негодяев двадцатого века. Она спросила об этом у него самого.

– Да, кажется,– ответил он с небрежностью.– А что тут такого!

У вас, в Советском Союзе, сколько угодно Сталин, Владленов и тому подобных.

– Сравнил! – Лера даже закричала. – Как тебе не стыдно!

– Ну хорошо. Владлены – это оставим, это особо. А Сталины…

– Бенито! – сказала тихо, но решительно Лера.– Мы поссоримся. Ты этого хочешь?

Он помолчал немного, перекипая внутри, затем рассмеялся, пошел к холодильнику, достал бутылочку дешевой апельсиновой воды, налил в стакан, отхлебнул глоток.

– Вам, советским, непременно нужны личности и нужен их культ.

Вы любите выдумывать себе кумиров и подчиняться им. А вот мне, например, на Муссолини наплевать.

– И мне на него наплевать! – зло бросила Лера.

– И напрасно. Он был незаурядной личностью, сильной, он превратил разоренную первой мировой войной, побежденную Италию…

– В первоклассное фашистское государство! – перебила его Лера.

– Ну и что! Может быть. Но он повел за собой народ.

– Куда? К мракобесию. К неизбежному новому поражению. И привел.

– Я его не оправдываю, пойми. Я юрист, а ты историк. Ты, ты, именно ты должна быть беспристрастной в оценке явлений истории. Но ты пристрастна, ты не объективна. А я просто констатирую. Я, я, объективен я, а не ты. Что было, то было.

– Ну и я тебе говорю: что было, то было. Дело не в личностях, а в том, какие идеи исповедуют личности, насколько эти идеи отвечают интересам народа…

– Рабочих и крестьян? – Спада улыбнулся доброй, почти ангельской улыбочкой.

– Да, да, рабочих и крестьян. И ты состоишь в партии, которая была создана, и живет, и борется именно во имя интересов рабочих и крестьян. И если ты не способен отдать всего себя этим интересам, то зря ты связался с коммунистами, зря, Бенито.

– Видишь ли, я не могу быть таким узколобым фанатиком. В наше время коммунистическое движение трактуется иначе, чем полсотни лет назад. Да и тогда это было сложным. Интересы рабочих и крестьян – это одно, а интересы народа в целом – другое. В наше время, если власть в свои руки возьмут только рабочие и крестьяне,– это, поверь, будет для страны бедствием. И тогда, в семнадцатом году, было бедствием. Твои рабочие и крестьяне уничтожили, изгнали из России всю интеллигенцию, и вот по сей день путаются в варварстве, в дикости, в бескультурье. Что они выиграли?

– Мне вполне достаточно того, что они выиграли! – гордо ответил Лера.– Донецкий шахтер Васильев и новгородская крестьянка Степанова, родившие меня, не только сами в результате семнадцатого года стали интеллигентами, но, видишь, и дочери своей дали высшее образование. А таких миллионы и миллионы… Весь народ…

– Милая! – Спада взял ее за руку, поцеловал мизинец.– Я не хотел тебе говорить этого раньше, но ты сама меня вынуждаешь сказать. Став врачами, твои родители не стали интеллигентами. Твой просвещенный общественник отец, уж прости, до сих пор не умеет пользоваться ножом и вилкой, как, впрочем, и те миллионы, миллионы…

– Бенито! – Лера отдернула руку.– Это подло в конце-то концов. Подло и мерзко. Ты сидел за нашим столом, тебя так радушно угощали…

– Потому и говорю. С полным знанием дела.

Лера опустилась на стул, закрыла лицо руками и заплакала. Ничего иного она сделать не могла. Она была беззащитна. Она не могла кинуться на вокзал и немедленно уехать в Москву, к отцу с матерью, к подругам, к друзьям – к своим.

Спада понял, что сотворил неладное. Он принялся целовать ее волосы, шею, плечи, она ни на что не реагировала, как бы ничего не слыша. Плакала и плакала, тихо и горько. Слезы катились сквозь пальцы, которыми она закрывала лицо, по рукам, по локтям, капали на платье из очень красивой, но искусственной ткани, и в том месте, куда они падали, на этой ткани вздувались бурые пузыри. Лера ничего не видела, не слышала, не понимала. Только на короткое мгновение у нее мелькнула мысль о том, что и их жизнь с Бенито построена на искусственной основе и со временем от столкновений с повседневностью покроется столь же безобразными, уродливыми пятнами, пятна сольются в одно, общее, огромное, и то, что было таким радужным, станет мерзко-бурым. Но и эта мысль улетучилась. Осталась пустота, глухая пустота вокруг. Суетился Бенито, подавал стакан с водой, протягивал рюмки с каплями, таблетки. Она и не отказывалась их принять и не принимала. Леру парализовало сознание чуждости всего, что ее окружало, и полной невозможности позвать на помощь.