Чего стоят крылья - [39]

— Я только что начал думать, — сказал Джон.

— Ты что-то хотел у меня спросить, — сказал старик. — Зачем-то ты все же ко мне пришел.

— Теперь это неважно, — ответил Джон. — Вы мне уже ответили.

Он пошел обратно между стеллажами, ощущая аромат тянущихся вверх растений, слыша журчание воды в насосах. Он шел длинными коридорами, где в окнах наблюдательных рубок светились неподвижные звезды.

Основание, говорил Джошуа. Есть и основание, и цель. Так говорилось в Письме — основание и цель. И, кроме правды, есть еще неправда, и чтобы их различить, нужно кое-что знать.

Он расправил плечи и зашагал вперед.

Когда он подошел к церкви, собрание давно уже было в разгаре; он тихо скользнул в дверь, нашел Мери и встал рядом с ней. Она взяла его под руку и улыбнулась.

— Ты опоздал, — прошептала она.

— Виноват, — отвечал он шепотом. Они стояли рядом, взявшись за руки, глядя, как мерцают две большие свечи по бокам огромной Священной Картины.

Джон подумал, что раньше она никогда не была так хорошо видна; он знал, что свечи зажигают только по случаю важных событий.

Он узнал людей, сидевших под Картиной, — своего друга Джо, Грега и Фрэнка. И он был горд тем, что Джо, его друг, был одним из тех троих, кто сидел под Картиной, потому что для этого нужно было быть набожным и примерным.

Они только что прочли о Начале Начал, и Джо встал и повел рассказ про Конец.

— Мы движемся к Концу. Мы увидим знаки, которые будут предвещать Конец, но о самом Конце никто не может знать, ибо он скрыт…[27]

Джон почувствовал, как Мери пожала ему руку, и ответил тем же. В этом пожатии он почувствовал утешение, которое дает жена, и Вера, и ощущение Братства всех людей.

Когда он ел обед, оставленный для него Мери, она сказала, что Вера — большое утешение. И это была правда. Вера была утешением. Она говорила, что все хорошо, что все — к лучшему. Что даже Конец — тоже к лучшему.

«А им нужно утешение, — подумал он. — Больше всего на свете им нужно утешение. Они так одиноки, особенно теперь, когда звезды остановились и сквозь окна видна пустота, которая их окружает. Они еще более одиноки, потому что не знают цели, не знают ничего, хотя и утешаются знанием того, что все — к лучшему».

— …Раздастся Грохот, и звезды прекратят свое движение и повиснут, одинокие и яркие, в глубине тьмы, той предвечной тьмы, что охватывает все, кроме людей в Корабле…

«Вот оно, — подумал Джон. — Вот оговорка, которая их утешает. Сознание того, что только они одни укрыты и защищены от предвечной ночи. А впрочем, откуда взялось это сознание? Из какого источника? Из какого откровения?» И он выругал себя за эти мысли, которые не должны приходить в голову во время собрания в церкви.

«Я как Джошуа, — сказал он себе. — Я сомневаюсь во всем. Размышляю о таких вещах, которые всю жизнь принимал на веру, которые принимали на веру все поколения».

Он поднял голову и посмотрел на Священную Картину — на Дерево, и на Цветы, и на Реку, и на Дом вдалеке, и на Небо с Облаками; Ветра не было видно на Картине, но он чувствовался.

Это было красиво. На Картине он видел такие цвета, каких нигде не видел, кроме как на Священных Картинах. «Где же такое место? — подумал он. — А может быть, это только символ, только воплощение всего лучшего, что заключено в людях, только изображение мечты всех запертых в Корабле?

Запертых в Корабле! — Он даже задохнулся от такой мысли. — Запертых? Они ведь не заперты, а защищены, укрыты от всяких бед, от всего, что таится во тьме предвечной ночи». Он склонил голову в молитве, сокрушаясь и раскаиваясь. Как это только могло прийти ему в голову!

Он почувствовал руку Мери в своей и подумал о ребенке, которого они смогут иметь, когда умрет Джошуа. Он подумал о шахматах, в которые всегда играл с Джо. О долгих, темных ночах, когда рядом с ним была Мери.

Он подумал о своем отце, и снова слова давно умершего застучали у него в голове. И он вспомнил о Письме, в котором говорилось о знаниях, о назначении, о цели.

«Что же мне делать? — спросил он себя. — По какой дороге идти? Что означает Конец?»

Считая двери, он нашел нужную и вошел. В комнате лежал толстый слой пыли, но лампочка еще горела. В противоположной стене была дверь, о которой говорилось в Письме: дверь с циферблатом посередине. «Сейф», — было сказано в Письме.

Он подошел к двери, оставляя следы в пыли, и встал перед ней на колени. Стер рукавом пыль и увидел цифры. Он положил Письмо на пол и взялся за стрелку. «Поверни стрелку сначала на 6, потом на 13, обратно на 8, потом на 22 и, наконец, на 3». Он аккуратно все выполнил и, повернув ручку, услышал слабый щелчок открывающегося замка.

Он взялся за ручку и потянул. Дверь медленно открылась: она оказалась очень тяжелой. Войдя внутрь, он включил свет. Все было так, как говорило Письмо. Там стояла кровать, рядом с ней — машина, а в углу — большой стальной ящик.

Воздух был спертый, но не пыльный: комната не было присоединена к системе кондиционирования воздуха, которая в течение веков разнесла пыль по всем другим комнатам.

Стоя там в одиночестве, при ярком свете лампы, освещавшей кровать, и машину, и стальной ящик, он почувствовал ужас, леденящий ужас, от которого вздрогнул, хотя и старался стоять прямо и уверенно, — остаток страха, унаследованного от многих поколений, закосневших в невежестве и безразличии.