Чеченский разлом - [61]

Офицеры штаба молчали. Некоторые, работавшие с картами, даже не подняли голов, но было ясно: слышали сказанное все. При живом президенте, который удержался у власти лишь расстреляв парламент, подобного рода высказывание звучало неприкрытым вызовом. Но Шалманов не боялся, что кто-то в Москве скосит на него недоброжелательный глаз: не так уж много в полуразложившихся, пронизанных коррупцией и безответственностью войсках, оставалось генералов, которые способны пожертвовать собой во имя так называемых «интересов державы». Тем более, что в Кремле все прекрасно понимали, что мало-мальски заметные успехи во второй чеченской войне работают на правительство, которое по любому счету должно нести ответственность за бардак в государстве.

Вертолет мог лететь только утром и Мохнач решил этим воспользоваться. Он прямо из штаба проехал в районный военкомат. Там, в связи с боевой обстановкой, постоянно находился военком и все его сотрудники.

У двухэтажного кирпичного здания стоял ополченец с автоматом.

— Где военком? — спросил Мохнач растерявшегося караульного. Тот никогда так близко не встречался с генералами.

— Он в зале. Беседует со стариками, — сказал ополченец.

Мохнач вошел в помещение, выступая солидным животом вперед. Камуфляжная куртка на груди была расстегнута — жарко — и наружу лезли седеющие завитки тонких волос.

Он решительно прошел через небольшой зал к столу, за которым сидел военком, остановился, оперся рукой о край столешницы, оглядел исподлобья собравшихся. Спросил с бесцеремонностью командира, говорящего с призывниками:

— Ну что, мужики, будете воевать?

Военком посмотрел на генерала снизу вверх и не вставая с места зло чеканя слова сказал:

— Мужики там, у вас в России. Здесь у меня собрались уважаемые аксакалы. Старейшины. Они мои гости. Мы ведем разговор. А вы вошли, ни у кого не спросив разрешения. Вошли и начали говорить…

Мохнач нервно дернул головой, лицо и шея его побагровели.

— Подполковник, как вы смеете…

— Смею, господин генерал. Смею. Это мой дом и в нем я не подполковник, а хозяин. И по закону гор и по конституции ко мне без разрешения не может войти даже милиция…

Собравшиеся насмешливо смотрели на генерала, которого отчитывал подполковник и одобрительно трясли бородами.

Мохнач понял, что сделал глупость и постарался её исправить. Первым делом придал голосу кокетливую игривость:

— Как же законы гостеприимства?

— Законы гостеприимства требуют от гостя, чтобы входя в дом, он сказал «салам». — Подполковник посмотрел на генерала с насмешкой. — Салам — это означает мир. А вы вошли и сразу произнесли слово «воевать»…

Мохнач попытался отшутиться.

— Что поделаешь, мы же люди военные…

— Но это не значит, что увидев мирных людей, надо сразу командовать им: «Руки вверх!»

— Хорошо, — сказал Мохнач. — Признаю свою вину и приношу извинения. Я не знал обычаев гор и допустил ошибку, но не умышленно. Нас всех подгоняет время. Мне срочно нужен переводчик с дагестанского…

— Сколько? — Военком с интересом посмотрел на генерала.

— Что «сколько»? — переспросил тот с недоумением.

— Сколько требуется переводчиков?

— Разве я неясно сказал: требуется один.

— С какого языка на какой?

Мохнач нервничал. Он инстинктивно понял, что над ним посмеиваются, но что стало тому причиной угадать не мог. Ответил, с трудом сдерживаясь, чтобы не выругаться:

— С русского на дагестанский. Неужели не ясно?

— В Дагестане сорок языков, не меньше. Здесь живут горцы, которые говорят на аварском, ботлихском, андийском, годоберинском, лакском, даргинском, лезгинском, табасаранском и ещё и еще. Я спросил, вам с какого на какой?

Мохнач выглядел опупело. Старики прятали язвительные улыбки в седые и черные бороды. Хреновый к ним зашел человек, но все же гость…

— Я, — продолжил военком, — их тоже все не знаю. Мы здесь общаемся на русском.

— Я вас попрошу, подполковник, выйти со мной во двор. На пару слов. Это можно?

— Пожалуйста.

Военком встал из-за стола, что-то сказал аксакалам, прошел к двери, приоткрыл её, показывая рукой, что вежливо пропускает вперед себя гостя:

— Прошу.

Они вышли на улицу. Черное небо, перепоясанное блестящим поясом Млечного пути, переливалось сверканием звездной пыли. Ручка ковша Большой Медведицы торчала из-за темных силуэтов гор. В лицо со стороны хребтов тянуло освежающей прохладой. Но остудить злость, от которой кипел внутри, Мохнач не мог. Он, генерал, не привык, чтобы с ним разговаривали тоном, каким говорил подполковник.

— Слушаю вас, — сказал Кахраманов.

И опять Мохнача задело, что тот не добавил слов «товарищ генерал». Чего тогда можно ожидать от людей гражданских, которые позволяют себе не уважать власть, если тлен анархических воззрений поразил военных?

— Хочу сделать вам замечание, подполковник, — голос Мохнача звенел сталью плохо скрываемой ярости. — Вы не уважаете авторитета старших…

— Авторитет — это не должность. Можно быть президентом государства и не иметь авторитета в своем народе. Правда, для отвода глаз теперь отсутствие авторитета называют низким рейтингом.

— На кого ты намекаешь?

Голос человека — инструмент тонкий. Это ишак орет «Иа-иа», одним тоном, в котором слышится одновременно и рычание льва и предсмертный хрип его жертвы. Люди свои голосовые связки используют виртуозно. Одну фразу «Ну, ты и дурак», можно произнести так, что она станет оскорблением или даже высшей похвалой. Голоса политиков и любовников, когда одни очаровывают избирателей, другие — избранниц, сочатся благоуханным нектаром. У рэкетиров и налоговых инспекторов жизнь выработала одинаковый тембр голосов и похожие интонации. Своими словами они стараются внушить собеседникам страх, чтобы облегчить переживания, вызванные необходимостью расстаться со своими деньгами, с другой — доказать неизбежность этого акта.