Чеченский этап - [37]

С той поры Степан считал Петро своим старшим братом и во всем ему подчинялся. Они держались вместе, но в плен попали в разное время и встретились здесь, в этом лагере, случайно.

Петро толкнул спящего.

– Вставай, пора, – шепнул он ему. Тот сразу все понял и тихо поднялся.

Петро толкнул спавшего рядом Михаила Поперечного. Этот коренастый мужик, с низким лбом и маленькими, спрятанными глубоко черными глазами, не зря носил погоняло Туз. О нем мало кто что знал, он также был бойцом Украинской повстанческой армии и тоже был пленен где-то в Чехословакии в конце войны. Получив десять лет лагерей, пришел этапом год назад в этот лагерь и столкнулся лоб в лоб с Петром.

«Не думал, что свидимся, Миша», – прошептал Шрам ему на ухо.

«А я рад земляку, давно не виделись», – услышал он неожиданный ответ, потому как сам он радости от встречи не испытал. Этот Миша был вместе с ним в Бабьем Яру под Киевом. Когда там ликвидировали евреев. Они оба стояли сначала в оцеплении, а потом пришлось подменять своих товарищей из расстрельной команды. После Бабьего Яра Петро долго не мог спокойно спать. Снились лица расстрелянных и музыка, под которую все происходило. Он стал ненавидеть любую музыку. Вообще, этот массовый расстрел, эта бойня для него были неприятны. Грязная работа, которую немцы переложили на плечи оуновцев, так же, как и во Львове. Петро не чувствовал себя борцом за свободу родины, героем, нажимая на спусковой крючок пулемета по обезумевшей от страха и унижения массе человеческих тел. Он, профессионально подготовленный к диверсионной работе, считал, что это не его дело. Но приказ есть приказ. Приказы не обсуждают, их выполняют.

«Не ссы, Шрам, я своих не сдаю, – продолжил с ним разговор Туз. – Мне про тебя еще на пересылке малява пришла, принимай в сотню, не подведу».

И не подвел, не раз его рука отводила в поножовщине смерть от Шрама. Вот так они и сошлись, а теперь вместе собирались в побег.

Поперечный тоже сразу проснулся и тихо встал. Они быстро подошли к двери барака, и Шрам открыл ее. С кем договорился Шрам о том, чтобы дверь барака открыли, а потом снова закрыли, так и осталось тайной. Осторожно они проползли до последней машины и залезли в кузов. Непонятно, чем они заслужили благосклонность от самой природы, но пошел сильный дождь, охрана просто поленилась внимательно досмотреть машины. Кому охота по мокроте в кузова взбираться. Машины выехали из лагеря, беглецы облегченно вздохнули. По их прикидкам, три часа они спокойно могли ехать в кузове, а потом надо будет уходить в тайгу. Плохо было одно: машина, в кузове которой они ехали, пошла не последней, а второй. Это осложняло ситуацию. Водитель последней машины увидит, если они будут прыгать из кузова, а он вооружен. Дождь не прекращался, они уже насквозь промокли, как и мешки с продуктами, припасенными для побега. Жратвы было немного, два-три дня на ней должны были продержаться, а там как сложится. Таежная дорога тоже размокла, и на подъемах начались проблемы, водителям пришлось увеличить дистацию. На одном из поворотов последняя машина несколько отстала, и Шрам, заметив это, дал команду прыгать.

Все прошло удачно, прежде чем показалась машина, они успели спрыгнуть с кузова и залечь в кустарнике, вплотную подступавшему к обочине. Их не заметили, и теперь погоне будет очень трудно их искать. Шрам уводил своих в сторону от дороги и тракта, который был впереди, он вел их к реке. Именно там их не должны были искать. Зачем беглым уходить на север, в сторону от железных, да и вообще любых дорог? Беглые должны идти к ним, в надежде выбраться из Сибири как можно скорее. Шрам не выбирал дорогу, он следовал полученной инструкции, но о ней знал он один. Их будут искать там, куда они не пойдут, по крайней мере до осени.

Три дня они шли тайгой, их никто не преследовал. Двигались осторожно, не оставляя следов. Случайно вышли к охотничьему зимовью. Огляделись: с зимы здесь никого не было. Больше суток сушились и отсыпались, нашли спрятанный охотниками топор, нож и котелок с мисками. Это уже было хорошо. Туз и Клещ беспрекословно подчинялись Шраму, они ему доверяли и понимали, что у всех у них дорожка одна. В побег пошли потому, что знали: рано или поздно их прошлое всплывет. Уже не раз выдергивали из лагеря таких, как они, следствие по злодеяниям ОУН – УПА продолжалось. Появлялись свидетели; кололись прижатые к стенке и измордованные на допросах в особых отделах их дружки. Сидеть и ждать, когда выдернут и их, было тоскливо. Каждый из них чувствовал, что тучи над ним сгущаются, потому и рванули. Было не то чтобы страшно за свою жизнь, нет, просто хотелось еще погулять на волюшке да продать свою жизнь москалям подороже. А не сгнить здесь безвестно. Терять-то нечего. Они были на чужбине, их родина, по их глубокому убеждению, была захвачена жидо-коммунистами и порабощена. Никто из них не успел обзавестись собственной семьей, не до того в этой многолетней мясорубке было, а о судьбе своих родичей они ничего не знали. Разметала война людей, разобщила так, что и возвращаться-то в родные края было опасно. Кто их там ждал? Свидетели их дел злодейских. Родственники тех, кого они резали и стреляли. И знал, тот же Клещ, что ему только в леса и схроны можно вернуться. Родное его село – для него место гиблое. Порвут его там, свои же и порвут. Шрам со своими разорвал отношения еще до «волынской» резни. Как-то приехал в село и заявился к своим дядьям. Сказал им о том, что их ждет, если они своих польских жен и детей не отринут от себя, а получил от них насмешки и угрозы. Плюнул и уехал, что с ними стало потом, не знал, да и не хотел знать. Попутали они свою кровь с ляшской, потому ему было их не жаль. Про родню Туза никто не знал, он и не рассказывал, но как-то обмолвился, что у него должок есть в Польше, ему б до Гданьска только добраться…