Чайковский - [5]

 — Слышу, пане!..

 — Я вижу, что сотник кругом дурень, взял его за воротник, вывел на крепостной вал и спрашиваю: «А где солнце всходит?» — «Там», — отвечал сотник. «А заходит?» — «Вон там», — сказал он. «Так знай же, пане сотник, что и всходит и заходит солнце на земле полковника, на моей земле то есть, понимаешь? А ты, поганое насекомое, посягаешь на мою славу, хочешь оттягать у меня землю? Хлопцы, нагаек!..» Пришли хлопцы с нагайками; сотник видит, что не шутки, — повалился в ноги: «Я, говорит, и свою землю отдам, помилуйте…» Мне стало жалко дурня; я плюнул на него и пошел домой, да всилу запил злость. Такой дурень!..

 — Дурень, пане! Правду люди говорят: дураков не пашут, не сеют, сами родятся.

 — Сами!.. А что борщ?

 — Готов.

 — Фу! Какая штука! Во рту огнем палит, — говорил полковник, пробуя ложкой из кастрюли борщ, — казацкая пища. В горле будто веником метет; здоровый борщ!.. Я думаю, лошадь не съест этого борщу?

 — Я думаю, лопнет.

 — Именно лопнет! Один человек здоровеет от него, оттого он человек, всему начальник.

 — И человек не всякий. Доброму казаку, лыцарю (рыцарю) оно здорово, а немец умрет.

 — Не возьмет его нечистая! Разве поздоровеет.

 — Нет, не выдержит, пропадет немец.

 — Докажу, что не пропадет. Позови сюда Герцика. Посмотрим, пропадет или нет.

 — Послушай, — говорил полковник Иван входившему Герцику, — у нас за спором дело: я ем свой любимый борщ и говорю, что он очень здоров, а Гадюка уверяет, будто для меня только здоров, а ты, например, пропадешь, коли его покушаешь. Бери ложку, ешь. Посмотрим, кто прав.

 Герцик проглотил несколько капель борщу, и лицо его судорожно искривилось, слезы градом пробежали по лицу.

 — Что же ты не ешь? — спросил полковник.

 — Бьюсь об заклад, с третьей ложки он отдаст богу душу, — хладнокровно заметил Гадюка.

 — Я не могу; это не человечье кушанье, — сказал Герцик.

 — Что ж я, собака, что ли?..

 — От этого и собака околеет.

 — Так я хуже собаки?

 — Боже меня сохрани думать подобное! Это кушанье рыцарское, геройское, такое важное — а я что за важный человек… Я просто дрянь…

 — Не твое дело рассуждать; ешь коли велят! — говорил полковник, схватив левою рукой за шею Герцика, а правою поднося ему ко рту ложку здорового борщу.

 — Не могу, вельможный пане! Умру!

 — Это я и хочу знать — умрешь ты или нет. Ешь!

 — Послушайте, пане! У меня есть великая тайна, я сейчас только шел говорить ее вам; позвольте сказать, я вам добра желаю, все думаю, что бы такое полезное сделать; вы мой спаситель… вы…

 — Ешь, а после расскажешь

 — Умру я от этого состава, и вы ничего не узнаете, а тут и ваша честь, и все, и все…

 — Ну, говори, вражий сын, только скорее…

 Герцик вполголоса начал что-то шептать полковнику, который, бледнея, слушал его и закричал:

 — Ежели ты врешь — смертью поплатишься!..

 — Моя голова в ваших руках; к чему мне врать?

 — Пойдем скорее. Гадюко, — сказал полковник, — да возьми с собой крепкую веревку. Веди, немец!..

IV

Та вже ж тая слава

По всім світі стала,

Що дівчина козаченька

Серденьком назвала

Малороссийская народная песня

 Тихо садилось солнце, зажигая западный край неба; в голубой вышине пламенели два-три облака, переливаясь золотом и пурпуром; тени длиннели, вытягивались по земле; каждый пловучий листок на Удае, стебель водяной травки или тростника, каждая волна и брызга горели, сквозились, просвечивали, таяли в золоте. В пирятинской крепости (замке) благовестили к вечерне; чистый серебристый звон колокола далеко звучал, разливался в теплом, сухом воздухе и, переходя постепенно в отголосок, почти неуловимый для слуха, замирал, пока другая волна звука не сменяла его.

 В это время молодой человек в синей черкеске быстро проплыл по Удаю на легонькой лодочке к островку, лежавшему между замком и полковничьим домом.

 Кругом острова зеленою стеною стоял высокий тростник; далее на мокром берегу росли курчавые кусты лозы; еще далее, на суше, десятка два развесистых плакучих верб; между ними калиновый и бузиновый кустарник, перевитый, перепутанный хмелем и вереском. Дико, глушь, только дрозды выводят там детей на высоких вербах да в лозе ползают змеи; но между кустами есть там узенькая тропинка; чуть приметно вьется она у корней дерев, хоть часто длинные плетни хмеля, падая зелеными каскадами с дерев, кажется, решительно заслоняют путь, но они подорваны внизу, легко раздвигаются и дают дорогу; дело другое в стороны от тропинки: там они спутались такою крепкою стеной, что ни пройти, ни пролезть.

 Казак, подъезжая к островку, оглянулся кругом, взмахнул веслами, и лодочка, шумя, спряталась в тростник, только дрожавшие, стройные верхушки его, раздвигаясь в стороны, показывали след, где плыла лодка. Казак привязал лодку к лозовому кусту, выпрыгнул на берег и быстро пошел по тропинке, тропинка оканчивалась у корня толстой вербы, которой ветви, перевитые хмелем, склонясь до земли, образовали кругом толстую плотную стену, точно беседку.

 — Ее нет еще! — прошептал казак, обойдя вокруг вербы, прислонил к дереву винтовку, сел на ломанный пень и запел;

 Вийди, дівчино, вийди, рибчино,

 За гай по корови,

 Нехай же я подивлюся