Чаячий Мост - [7]

— Раздевайся, — сказал Хальк мрачно.

— Зачем? — удивилась она.

— Раздевайся! — заорал он, теряя терпение.

— Пжалуйста! — Алиса фыркнула и стянула через голову платье. Она смотрела на Халька с таким откровенным бесстыдством, что ему захотелось ударить ее.

— Замечательно, — сказал он. И, заставив Алису встать, развернул ее спиной к себе. Наклонил, не давая вырваться, и сунул ее голову под струю воды. Алиса задергалась, пробуя укусить или вырваться, и тогда Хальк одной рукой перехватил ее руку повыше локтя и больно сжал, а другой несильно, но весьма оскорбительно шлепнул Алису по тому месту, где спина уже теряет свое благородное название. Алиса заорала так, что у Халька от неожиданности разжались руки. Алиса выпрямилась, мокрая, злая и трезвая, и на Халька обрушился град пощечин.

— Сволочь! Сволочь и трус!

Его голова моталась из стороны в сторону, на лице были удивление и растерянность.

— Бо-оже… — вдруг выдохнула она и поднесла к лицу испачканную красным ладонь. — Что это?!

— По-моему, кровь, — со всей язвительностью, на которую только был способен, откликнулся Хальк. — Разве незаметно?

— Отку-уда?

— Ты мне лицо разбила, — сказал он, прижимая к переносице намоченное в ледяной воде полотенце. — Кстати, почему это я трус? Сволочь — еще туда-сюда, понятно…

Алиса с угрюмым видом завернулась в полотенце. Ей было холодно и мучительно хотелось выпить, во рту стояла отвратительная едкая горечь.

— Я бы убила тебя, — сказала она сухо. — Да будет ли от этого прок?..

Хальк взглянул на нее исподлобья. Распухшие губы шевельнулись в улыбке.

— А знаешь, — сказал он, — все это плохо кончится.

— Почему?

— Попробовав кровь, трудно остановиться. — Он снова намочил и отжал полотенце и сквозь ткань проговорил глухо:

— Пойдем в комнату. Здесь скверное место для душещипательных бесед.

Она лежала на диване, прижимаясь щекой к вытертой до замши меховой подушке, и ее бил озноб. Плакать Алиса уже не могла, а успокоиться не получалось. Она вздрагивала, сквозь зубы втягивая сухой горький воздух и бормотала невнятные проклятья. Кому они предназначались: сестре, Клоду ли или же всему миру, — Хальк не мог, да и не пытался понять. Знал он одно: Алисе сейчас нет до него дела. Сама же Алиса почти что ненавидела его в эту минуту, в то же время краем рассудка понимая, что он — единственное, что у нее теперь осталось.

Он сидел в изножье, сутулясь, и ждал, когда у Алисы не останется сил и на эту безмолвную истерику. Он знал, что сейчас она его ненавидит, он знал о ней все, и это не давало Алисе покоя.

Приподнимая иногда голову, она глядела на него слепыми, мутными от слез глазами, и сквозь слабый, тоньше струйки сигаретного дыма, стыд ей виделся старенький дом на окраине солнечной, безлюдной от жары Генуэзы и заплетенная диким виноградом терраса. Крошечные зеленые грозди свешивались вниз, похожие на елочные игрушки. Алиса удивлялась этому сходству в своем странном полусне-полубреду. Она лежала на деревянном топчане, и ее, как и сейчас, трясло в ознобе. Видимо, там, в Генуэзе, было слишком тепло и слишком спокойно, и оттого Алиса позволила себе несколько больше обычного. Судьба отомстила ей немедленно: Алиса слегла с банальной, хотя и жестокой ангиной. Во всякое другое время это раздражало бы ее безмерно, она терпеть не могла болезней, но рядом с нею была сестра. Алиса приходила в себя после короткого забытья и видела над собой глаза Сабины. Тогда у Сабинки были совсем другие глаза, и смотрели они на нее с немым обожанием, все прощая, жалея и ни о чем не спрашивая.

Никогда этого больше не будет.

Алиса всхлипнула последними слезами. Это уже не горе. Это — жалость к себе. Противно…

Она подняла голову, и глаза ее встретились с глазами Халька. Было в его взгляде сейчас что-то от Сабины. Той Сабины, которую она любила и которой больше не существует. Для нее. Это было невыносимо, но сейчас у Алисы не оставалось сил на христианское милосердие. Лучше быть сволочью, чем лгать себе.

Пройдет время — совсем немного, — и она научится лгать себе и не замечать этого, и ложь будет казаться ей кристальнейшей правдой, потому что это будет единственным и самым верным способом не сойти с ума. Она научится верить в эту ложь истово и свято и возненавидит всякого, кто посмеет упрекнуть ее в неискренности перед самой собой.

Но сейчас Алисе такая мысль показалась бы чудовищной.

— Уйди, — сказала она и облизнула пересохшие губы.

Хальк тряхнул головой. Притушил в пепельнице сигарету. Прежде он не курил, машинально отметила про себя Алиса.

— Знаешь, — осторожно и ласково, как принято говорить с тяжелобольными, проговорил он. — Давай я согрею чаю. Ты выпьешь и заснешь. Хорошо?

— Уйди, — повторила она упрямо.

В глазах Халька появилась и застыла твердая точка.

— Ты меня лучше о таком не проси, — внезапно почужевшим голосом сказал он. — Никуда я не пойду. Ни сейчас, ни еще когда-нибудь.

— Лжешь, — Алиса вжалась ноющим затылком в подушку. — Все вы лжете. Сперва приручите, как звереныша, а после…

— Я — не все, — возразил Хальк.

Алиса молчала. Продолжать этот разговор было по меньшей мере бесчестно. Она никогда и ничего не добивалась слезами. Она была для этого слишком горда. Мэннор не в счет, Мэннор — это другое, и за те слезы, которыми она завоевала его, она заплатила сполна. Он предал ее, — что ж, обычное дело. Сколько пощечин?.. — Бог его ведает. Или, быть может, Сабина знает, она стояла тогда на пороге покоя и видела все, и, уж наверное, сосчитала все взмахи царственной ручки. Ибо сказано: «кто ударит тебя в правую щеку, подставь левую». Мэннор не сопротивлялся. Она потеряла его.