Часы без стрелок - [63]

Джестер тихонько спросил:

— Но почему у тебя сейчас истерика? Ведь прошло уже больше семнадцати лет с тех пор, как умер папа?

— И за все эти годы не было дня, чтобы я не думал о своем сыне. Иногда мимоходом, иногда — долгими тоскливыми часами. Я редко отваживаюсь заговорить о сыне — боюсь заплакать. Но сегодня после обеда и весь вечер я о нем вспоминаю, вспоминаю не те беззаботные годы, когда мы оба были молоды, а зрелую пору жизни с ее заботами, которые развели и погубили нас. Я мысленно вижу сына на этом процессе так ясно, как вижу тебя, пожалуй, даже яснее. И слышу его голос: Джестер так крепко вцепился в ручки кресла, что у него побелели суставы.

— Его защитительная речь была превосходной, но он допустил роковую ошибку. Эта ошибка состояла в том, что присяжные так до конца и не поняли сути дела. Сын вел защиту, словно перед ним жюри из нью-йоркских адвокатов-евреев, а не двенадцать достойных и неподкупных присяжных выездного суда Персикового округа, штата Джорджия, безграмотных, все, как один. В этих условиях гамбит, который разыграл мой сын, был поистине гениальным.

Джестер напряженно молчал, он только открыл рот и шумно выдохнул воздух.

— Мой сын начал свою защиту с того, что потребовал от присяжных клятвы в верности американскому флагу. Присяжные нехотя поднялись, и Джонни прочел им эту белиберду — слова присяги. Оба мы — Нат Уэббер и я — чуть не обалдели. Когда Нат заявил протест, я ударил молотком по столу и потребовал, чтобы слова присяги не были занесены в судебный протокол. Но это было уже бесполезно. Сын добился своего.

— Чего?

— Он разом объединил двенадцать присяжных и вынудил их вести себя со всей ответственностью. В школе они учили присягу, и, произнося ее слова, они почувствовали себя участниками какого-то священнодействия. Но я постучал молотком! — проворчал судья.

— Почему ты заставил вычеркнуть это из протокола?

— Как не относящееся к делу. Но мой сын в качестве защитника добился своего и поднял пошлое, тривиальное дело об убийстве до высот конституционной проблемы. Сын продолжал: «Господа присяжные заседатели и ваша честь…» Говоря это, Джонни пристально поглядел в глаза каждому из присяжных, а потом и мне. «Каждый из вас, двенадцати присяжных, теперь взял на себя величайшую ответственность. Ничто теперь не может быть выше того долга, который вы обязаны выполнить».

Джестер сидел, подперев подбородок указательным пальцем и широко открыв карие глаза. Он был погружен в слух.

— Райс Литтль с самого начала утверждал, будто Джонс изнасиловал миссис Литтль и поэтому его брат был вправе его убить. Райс Литтль стоял, как жалкий шелудивый пес, на страже интересов своего брата, и ничто не могло его сбить. Когда Джонни допрашивал миссис Литтль, она поклялась, что это не так, что ее муж злодейски пытался убить Джонса с заранее обдуманным намерением… Но в драке револьвер выстрелил и муж был убит… странное заявление для жены, не правда ли? Джонни спросил, позволял ли себе когда-нибудь Джонс вольности, и она сказала: «Никогда! Он всегда относился ко мне, как к настоящей леди». — Судья добавил: — Я должен был что-то заметить. Где были мои глаза? Явственнее, чем вчерашний день, я слышу их голоса и вижу их лица. У обвиняемого был тот особенный цвет кожи, какой бывает у черномазых, когда они насмерть испуганы. Райс Литтль в своем чересчур тесном парадном костюме… лицо жесткое, желтое, как корка сыра. У миссис Литтль глаза были синие-синие и бесстыжие-бесстыжие. Джонни весь дрожал. Потом он перешел от частного к общему: «Если бы двое белых или двое негров судились по поводу такого несчастного случая, никакого судебного дела нельзя было бы затеять, ибо выстрел произошел непреднамеренно, когда Осси Литтль пытался убить обвиняемого. Однако вся суть в том, что в деле замешаны белый и негр и в неравенстве, которое определяет подход к такому несчастному случаю. Суть в том, господа присяжные заседатели, что в таких судебных делах, как это, под судом находится сама наша конституция». Джонни процитировал тот раздел и поправки к нему, где гарантированы свобода рабам, гражданские права и равенство перед законом. «Слова, которые я привел, были написаны полтора века назад и произнесены миллионом голосов. Эти слова являются законом нашей страны, и я, как гражданин и юрист, не могу ничего добавить или убавить. Моя обязанность в этом случае — привлечь к ним ваше внимание и призвать вас их выполнить». Потом, увлекшись, Джонни процитировал: «Восемьдесят семь лет назад…»

Я опять стукнул молотком.

— Зачем?

— Это было частное высказывание Линкольна, которое знает наизусть каждый студент-юрист, но я не был обязан слушать его у себя в суде.

— Но отец хотел его процитировать! — сказал Джестер. — А ну-ка, повтори его мне. — Джестер толком не знал, что это за высказывание, но вдруг почувствовал, что он сейчас ближе к отцу, чем когда бы то ни было, — загадочный призрак самоубийцы и запретные сундуки со всякой ветошью ожили и превратились в осязаемый образ.

Джестер в волнении поднялся, оперся на столбик кровати и подтянул одну ногу к колену другой. А так как судью никогда не надо было упрашивать, чтобы он спел, почитал стихи или вообще покрасовался своим голосом, он патетически произнес Геттисбергское послание, и Джестер слушал его с глазами, полными восторженных слез, подняв одну ногу и полуоткрыв рот.