Часы без стрелок - [53]

— Я могу только сказать, что ваш план повернет часовую стрелку истории на сто лет назад!

— А мне только этого и надо, — заявил сумасшедший старик. — И больше того, по-моему, я этого добьюсь. У меня наверху есть друзья, которым до смерти надоел так называемый либерализм; они только и ждут, чтобы кто-нибудь кликнул клич. Я в конце концов один из самых влиятельных деятелей Юга, и к моему голосу прислушаются; может, какие-нибудь робкие душонки и дрогнут, испугавшись трудностей статистики и бухгалтерии. Но, клянусь богом, если федеральное правительство позволяет себе выжимать из меня все, до последнего гроша, в виде подоходного налога, осуществить мой план будет просто детской игрой! — Судья понизил голос. — Я никогда еще не заявлял моих доходов и не собираюсь этого делать. Конечно, разглашать такие вещи не стоит, и это должно остаться, Шерман, строго между нами. Я выплачиваю федеральный подоходный налог под величайшим давлением и крайне неохотно. И как я уже говорил, многие южане, стоящие у власти, находятся в таком же положении и не могут не внять, услышав мой клич.

— Но какое отношение ко всему этому имеет ваш подоходный налог?

— Большое, — сказал старик. — Громадное.

— Не понимаю.

— Конечно, НАСПЦН[9] будет решительно против. Но отважные жаждут бороться, если только борьба справедлива. Я уже много лет мечтаю схватиться с НАСПЦН и заставить их выступить с открытым забралом, чтобы прикрыть эту лавочку.

Шерман молча глядел в голубые горящие глаза старого судьи.

— Все южные патриоты одинаково относятся к этой подлой банде влиятельных интриганов, которые хотят уничтожить незыблемые основы Юга.

Губы и ноздри Шермана вздрагивали от волнения.

— Неужели вы стоите за рабство?!

— А что же, конечно, я стою за рабство. Цивилизация была построена на рабстве.

Старый судья, который еще считал Шермана чистым золотом и сокровищем, в пылу полемики запамятовал, что Шерман негр, и, заметив, что сокровище очень взволновано, попытался загладить свой промах.

— Если не за настоящее рабство, то хотя бы за счастливый крепостной строй.

— Для кого он счастливый?

— Для всех. Неужели ты думал, что рабы хотели свободы? Нет, Шерман, многие рабы сохраняли верность своему прежнему хозяину и не хотели, чтобы их отпустили на волю до его смерти.

— Вранье!

— Прости, ты, кажется, что-то сказал? — спросил старый судья, на которого в нужных случаях вдруг нападала глухота. — Мне говорили, что положение негров на Севере просто ужасное: смешанные браки, отсутствие жилья — неграм просто негде голову преклонить, и откровенная, вопиющая нищета.

— А все равно негру лучше быть дворником в Гарлеме, чем губернатором в Джорджии.

Судья пригнул к нему здоровое ухо:

— Я плохо разбираю, что ты говоришь, — тихо сказал он.

Шерман давно считал, что все белые — сумасшедшие и чем выше их положение, тем безумнее их речи и поступки. А в этом случае на его стороне наверняка голая, ничем не прикрашенная правда. Все политические деятели — от губернатора до членов конгресса и ниже — до шерифов и тюремных смотрителей были одинаковые дураки и насильники. Шерман не мог забыть судов Линча и издевательств, от которых страдал его народ. Болезненное отношение ко всему этому усугублялось крайней впечатлительностью, свойственной подросткам. Ум его был постоянно занят мыслями о всяких ужасах и жестокостях, и в конце концов он внушил себе, что все это суждено испытать и ему самому. Поэтому он жил в вечном страхе и предвкушении беды. Правда, страх этот каждодневно подкрепляла сама жизнь. Ни один негр в Персиковом округе никогда не участвовал в выборах. Какой-то учитель зарегистрировался и был вычеркнут из списков. Такая же судьба постигла и двух негров, окончивших университет. Пятнадцатая поправка к американской конституции давала негритянскому народу право участвовать в выборах, однако Шерман не слышал, чтобы хоть один негр когда-нибудь голосовал. Да, американская конституция вообще жульничество. И если история, которую он рассказал Джестеру о попытке золотых нигерийцев участвовать в выборах и о картонных гробах, была ложью, он слышал такую же историю про какой-то клуб в другом округе, и если всего этого не случилось с золотыми нигерийцами в Милане, нечто подобное произошло с кем-то другим, в другом месте. А так как его воображение живо рисовало ему всевозможные несчастья, всякая беда, о которой он слышал или читал, казалось, могла бы стрястись и с ним самим.

Постоянная тревога заставила Шермана отнестись к словам судьи гораздо серьезнее, чем они этого заслуживали. Рабство! Значит, судья задумал обратить его народ в рабство? Какая бессмыслица! Но есть ли вообще какой-нибудь смысл в этом проклятом расовом вопросе? Пятнадцатая поправка сведена на нет, американская конституция чистое жульничество, особенно во всем, что касается Шермана. А правосудие! Шерман знал о всех судах Линча и других изуверствах, которые произошли на его веку и до того, как он родился; он словно ощущал их своим телом и поэтому жил в вечном страхе и предчувствии беды. Не будь этого, он бы понял, что идеи судьи — бред выжившего из ума старика. Но он был негром на Юге и к тому же сиротой, ему ежечасно грозили вполне реальные опасности и унижения, поэтому самые дикие вымыслы судьи казались ему не только правдоподобными, но и легко осуществимыми. Действительность питала и его воображение и его страхи. Шерман был уверен, что все белые южане сошли с ума. Линчевать негритянского мальчика за то, что он, по словам белой женщины, ее освистал! Приговорить негра к смертной казни за то, что белая женщина пожаловалась, будто он как-то не так на нее посмотрел! Освистал! Посмотрел! Шерман был так всем этим одержим, что его воспаленное сознание само рождало миражи, как воздух пустыни.