Частная кара - [2]

Познанне это чисто абстрактное и над всем довлеет. К нему все может быть приводимо и доводимо, и все с ним может быть соглашаемо.

В моей вере высшее исключает низшее, приходящее — пройденное, познаваемое — познанное. Это стремление к высшему совершенству бесконечно, поскольку понятие бога беспредельно.

Глубок, могуч, многообразен, свободен и бессмертен человек сим познанием...»

Снова меняли лошадей. И опять всходила голубая звезда в жалком обмылке окошка, а Кущин по-прежнему был бодр, не сомкнув и на минуту глаз.

Веря в бесконечное совершенство и познание, он не думал о близком конце, который ясно предчувствовал, но не мог понять: зачем потребовалось императору снова везти его на край земли, в Агадуй, где отбыл он два года после освобождения из равелина. Мог бы убить где-нибудь и поближе.

Он был одним из прошедших по делу о происшествии 14 декабря, кто открыто презирал своих судей и следователей, ни разу не унизился перед ними, не назвал ни единого из своих друзей и товарищей и, будучи оправдан Тайным комитетом, все же караем несоизмеримо жестоко, чему не было найдено объяснений ни современниками, ни потомками...

3. Стахов вернулся в поселок. В гостинице дежурная с виноватым лицом протянула ему телеграмму.

«Сын больнице перелом позвоночника Антонина», — прочел Стахов…

4. — А коли, ваше благородие, снег пойдет? Кудыть мы на колесах-то? — говорил возница фельдъегерю, указывая шапкой.

Там, в степи, за крутым увалом, густо дымилось и черные столбы подпирали небо по всему окоему.

За Байкалом легкий возок сменили на рессорную кибитку. В степях все еще не было снега и дул холодный и острый, с частицами кремниевой пыли ветер.

И вот теперь решали: ехать ли немедля или подождать снега и снова встать на полозья. До Агадуя, в полном безлюдье, следовало катить еще не менее четырех суток.

Фельдъегерь колебался. Промерзнув за дорогу по степи, устав от бессонницы и тряски, он склонялся переждать тут приближение снегопада, но его волновало, что местный начальник, дикий и нетрезвый, вопреки предписанию содержать арестованного строго и в заключении, отправил Кущина на село в мирскую избу.

— А куда мне его девать, поручик? У меня в централе больше чем гороху в мешке напихано. Да и разве это люди — животная одна. А он — человек. Я его знаю. — И, зевая, крестил похмельную, заросшую рыжей щетиной пасть.

Кущин отгрелся и выспался в избе местного старожила, фельдфебеля Пахомова. Тот был мужичок зажиточный, имел самовар, твердое жалованье, трех сыновей и работящую жену.

Кущин помнил Елистрата Пахомова по прошлой остановке в централе, когда возвращался из Агадуя «свободным» на поселение в Иркутск.

Теперь он отдал Елистрату деньги, часы, летнее платье и сапоги.

— К чему, батюшка? — удивился Пахомов.

— Мне уже не сгодится. Обратно не поеду. Часы ни к чему. А до летнего платья и сапог не доживу.

Ночью выпал снег, валил до утра. С восхода показалось накоротке солнышко. Потом снова завьюжило, но выпившие по случаю белотропа возницы погоды ждать не стали.

Санный поезд из трех возков выехал из Централа в белую мглу 27 ноября одна тысяча восемьсот пятидесятого года.

Кущин ехал к своему пределу.

Слово его дошло до адресата, и Николай, верный себе, откликнулся на него новой карой.

5. Перед отлетом в Забайкалье у Стахова с женой состоялся решительный разговор. Было это на даче, и никто им не мешал. Сын с утра умотал на деревенскую улицу, прибежал только на минуту с пунцовым от здоровья лицом, занятый и чуть даже ошалелый.

— Дайте поесть, — сказал и, сорвавшись от стола к окну, завопил: — Володька, я счас!..

Решено было, что дальше так жить нельзя. Что каждый «тянет» в свою сторону, у каждого своя жизнь, а семьи нет.

Подобные разговоры между ними бывали нередко, но всегда односторонне. То Стахов выговаривал жене, что так жить нельзя, что ему все осточертело, что она тянет из него жилы, и прочее в подобном роде. То Антонина жестоко упрекала супруга, изобличая его в бесконечных выпивках с друзьями, в частых отлучках и в том, что он просто-напросто неудачник.

Принималось скоропалительное решение разойтись. По неделям, а то и больше, они не разговаривали, но потом как-то все налаживалось до очередного «выяснения отношений».

В этот раз было по-иному. Говорили без запальчивости, на равных, выслушивая друг друга.

Антонина прошедшим летом защитила диссертацию, удачно продвинулась по службе и обрела значительность и независимость занятой научными проблемами женщины.

Стахов, наоборот, корежил карьеру, конфликтовал с шефом — ректором университета, переругался с влиятельными нужными людьми и подумывал об уходе с кафедры русской истории, где, по выражению профессора Голядкина, «делал что хотел».

Итак, они решили разойтись, и все было обговорено за долгий и утомительный день, но разговор снова возник в машине, когда возвращались в город.

Легкая порошка переметала асфальт, но дорога была чистой, и «жигуленок» шел устойчиво.

— У тебя своя жизнь, у нас своя, — объединяя себя с сыном, говорила Антонина.

Алешка, притихший, сидел на заднем сиденье, задавая порой не относящиеся к их разговору вопросы. Подчеркивал этим, что не слушает, что это не его дело.