Частная кара - [17]

Позвонил Антонине. Сказал, что автоматы не работают и звонит он из диспетчерской. С ревом низко над аэровокзалом прошел «ТУ-104», заглушая его голос. И Антонина сказала, что и диспетчерский телефон едва слышно.

— А я плачу, — сказала она.

— Почему?

— Так... И Алешу жалко.

Снова его пронзила жалость к ней; и он опять мямлил что-то совсем уже недостойное и глупое. А потом, леденея от подленького страха, выпалил:

— Ты завтра дома? Я хочу поговорить с тобой серьезно.

— Ах, ты решил не ночевать... — Голос ее вдруг стал колючим и неприятным. — Хорош! Хорош! В доме такое горе, а ты...

— Нам нужно объясниться, Тоня.

— Нашел подходящее время! — она заплакала.

Уже подъезжая к даче, Стахов вспомнил, что Антонина сменила замки.

В кухне одна из рам не была замазана. И он, вынув стекло, пролез в окошко.

В кабинете было тепло, за окнами долго и широко шумели сосны и шла метель.

«Наверное, аэропорт закрылся», — подумал Стахов.

Он сидел за столом, не зажигая света, слушал тишину своего дома, понимая одно — ничего не изменилось в его жизни.

«Ладно, — вздохнув, сказал себе, — попробуем работать», —и включил настольную лампу.

Рукопись лежала в среднем ящике стола, и он подумал, что следовало бы еще раз переписать главу о заключении Кущина в Петропавловскую крепость.

Светало, когда Стахов, закончив писать, вспомнил о сыне.

Оставив Алешку там, в больничной палате, успокоился, решив, что все будет хорошо. Завотделением еще более укрепила в этом, сообщив, что перелома позвоночника может и не быть, но осторожность и перестраховка тут не помеха.

И вот теперь, поднявшись от стола и глядя в белое окно, в котором все было как бы несфокусировано, смазано реденьким полусветом утра, Стахов до мелочей припомнил больничную палату, шепот сына, неприятный визгливый голосок Вовки, ребячий смех и монотонное сестры: «Завьялов, Завьялов, проснись... Проснись, Завьялов...»

Он записал телефон Вовкиной бабушки и тогда, ожидая Антонину, позвонил из автомата.

Старуха долго не могла понять, кто и откуда звонит. А когда уразумела, расплакалась и стала жаловаться:

— А они говорят, возьми да возьми деньги... Я не беру, а они ругаются... Дура... говорят... ты не возьмешь... мы возьмем и против тебя свидетелев купим...

Стахов перебил ее:

— Кто говорит? Каких свидетелей, бабушка?

— Дак Мишка с Надькой... сынок да сноха моя... пьяницы они... с себя все поспустили, как молынья по ним прошла... сгорели... а все им мало... за Вовку деньги большие дают... чтобы этак я против шофера того не имела... дескать, дадим сразу тыщу, а потом еще... не судитесь... говорят... покройте. А люди говорят... не бери, бабка... а ну как Вовка инвалидом останется... это они счас деньги большие, а потом нет их... а так шофер этот Вовке за всю жисть платить должен... содержать. А Мишка с Надькой... бери... от таких деньжищ разве отказываются... упустишь... локти обглодаешь... бери — поделим... а нет, на тебя свидетелев купим, что мальчонку сама под машину пихнула...

Она снова завсхлипывала, запричитала, а Стахов, мучаясь своей болью, воспринял и эту — чужую. И нехорошо саднило под сердцем, словно посасывало там, и он пообещал заехать к старушке и помочь.

Потом позвонил Эдику Цубербиллеру, поблагодарил за пропуск, и как-то само по себе рассказалось и бабкино горе.

— У тебя в милиции кто-нибудь есть? — спросил, наперед зная, что Эдик больше всего гордится крепкими связями с крайской милицией.

— Район какой? — спросил он.

— Судя по номеру телефона — вроде бы Второй Крайск.

— «Вроде бы!» Точно надо знать, — заворчал Эдик. — Записывай, даю телефон начальника отдела и его замов во Втором Крайске.

Эдик продиктовал, Стахов записал.

— А хочешь, самого генерала дам? — спросил важно.

— Не надо, не надо, спасибо, Эдик...

— Значит, так. Позвонишь в отдел, скажешь — от Цубербиллера, доктор наук Стахов...

— Эдик, я не кандидат даже...

— Слушай, что тебе говорят. Кто там будет проверять, а для дела это важно... Хочешь жить — умей вертеться...

«Сегодня надо позвонить начальнику отдела, — подумал Стахов, — и поговорить с Антониной. Решительно. А может быть, лучше завтра?» — задал себе вопрос и почувствовал, что это выход. Завтра поедет к Алешке, а заодно и с Антониной поговорит. А сейчас пойдет на переговорный, позвонит и объяснит ей, что из аэропорта поехал на дачу — не хотел ее беспокоить, — бумаги оказались интересными, заработался...

Стахову стало легко от сознания, что весь нынешний день можно просидеть за столом, потом будут еще ночь и еще день — ведь с Антониной можно встретиться и вечером.

Подходя к почте, Стахов неприятно поразился тому, что снова ищет оправдания. Попросту врет и о бумагах, и об аэропорте... Зачем? Ну конечно, нз жалости, чтобы не так болезнен был разрыв. Он ведь понимает — сын в больнице... Ну кому нужна эта жалость? Этот вечный обман, эта ложь во спасение... Да и какое может быть спасение во лжи? Ложь всегда ложь...

Антонина спала и долго не могла понять, откуда и зачем он звонит.

Наконец, придя в себя, спросила хрипло:

— Я сменила замки, как же ты попал на дачу?

Он понял, что ни одному слову она не верит.