Часть речи - [6]

по горбу его плачет в лесах осина,

если кто-то плачет о нем вообще.

III

Венецийских церквей, как сервизов чайных,

слышен звон в коробке из-под случайных

жизней. Бронзовый осьминог

люстры в трельяже, заросшем ряской,

лижет набрякший слезами, лаской,

грязными снами сырой станок.

IV

Адриатика ночью восточным ветром

канал наполняет, как ванну, с верхом,

лодки качает, как люльки; фиш,

а не вол в изголовьи встает ночами,

и звезда морская в окне лучами

штору шевелит, покуда спишь.

V

Так и будем жить, заливая мертвой

водой стеклянной графина мокрый

пламень граппы, кромсая леща, а не

птицу-гуся, чтобы нас насытил

предок хордовый Твой, Спаситель,

зимней ночью в сырой стране.

VI

Рождество без снега, шаров и ели,

у моря, стесненного картой в теле;

створку моллюска пустив ко дну,

пряча лицо, но спиной пленяя,

Время выходит из волн, меняя

стрелку на башне — ее одну.

VII

Тонущий город, где твердый разум

внезапно становится мокрым глазом,

где сфинксов северных южный брат,

знающий грамоте лев крылатый,

книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,

в плеске зеркал захлебнуться рад.

VIII

Гондолу бьет о гнилые сваи.

Звук отрицает себя, слова и

слух; а также державу ту,

где руки тянутся хвойным лесом

перед мелким, но хищным бесом

и слюну леденит во рту.

IX

Скрестим же с левой, вобравшей когти,

правую лапу, согнувши в локте;

жест получим, похожий на

молот в серпе, — и, как чорт Солохе,

храбро покажем его эпохе,

принявшей образ дурного сна.

X

Тело в плаще обживает сферы,

где у Софии, Надежды, Веры

и Любви нет грядущего, но всегда

есть настоящее, сколь бы горек

не был вкус поцелуев эбре и гоек,

и города, где стопа следа

XI

не оставляет — как челн на глади

водной, любое пространство сзади,

взятое в цифрах, сводя к нулю —

не оставляет следов глубоких

на площадях, как «прощай» широких,

в улицах узких, как звук «люблю».

XII

Шпили, колонны, резьба, лепнина

арок, мостов и дворцов; взгляни на —

верх: увидишь улыбку льва

на охваченной ветров, как платьем, башне,

несокрушимой, как злак вне пашни,

с поясом времени вместо рва.

XIII

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым

лицом, сравнимым во тьме со снятым

с безымянного пальца кольцом, грызя

ноготь, смотрит, объят покоем,

в то «никуда», задержаться в коем

мысли можно, зрачку — нельзя.

XIV

Там, за нигде, за его пределом

— черным, бесцветным, возможно, белым —

есть какая-то вещь, предмет.

Может быть, тело. В эпоху тренья

скорость света есть скорость зренья;

даже тогда, когда света нет.

1973

На смерть Жукова

Вижу колонны замерших звуков,

гроб на лафете, лошади круп.

Ветер сюда не доносит мне звуков

русских военных плачущих труб.

Вижу в регалиях убранный труп:

в смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо в опале,

как Велизарий или Помпей.

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними? «Я воевал».

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

Маршал! поглотит алчная Лета

эти слова и твои прахоря.

Все же, прими их — жалкая лепта

родину спасшему, вслух говоря.

Бей, барабан, и, военная флейта,

громко свисти на манер снегиря.

1974

Темза в Челси

I

Ноябрь. Светило, поднявшееся натощак,

замирает на банке соды в стекле аптеки.

Ветер находит преграду во всех вещах:

в трубах, в деревьях, в движущемся человеке.

Чайки бдят на оградах, что-то клюют жиды;

неколесный транспорт ползет по Темзе,

как по серой дороге, извивающейся без нужды.

Томас Мор взирает на правый берег с тем же

вожделением, что прежде, и напрягает мозг.

Тусклый взгляд из себя прочней, чем железный мост

принца Альберта; и, говоря по чести,

это лучший способ покинуть Челси.

II

Бесконечная улица, делая резкий крюк,

выбегает к реке, кончаясь железной стрелкой.

Тело сыплет шаги на землю из мятых брюк,

и деревья стоят, словно в очереди за мелкой

осетриной волн; это все, на что

Темза способна по части рыбы.

Местный дождь затмевает трубу Агриппы.

Человек, способный взглянуть на сто

лет вперед, узреет побуревший портик,

который вывеска «бар» не портит,

вереницу барж, ансамбль водосточных флейт,

автобус у галереи Тэйт.

III

Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жесть

для него не преграда, ни кепка или корона.

Лишь у тех, кто зонты производит, есть

в этом климате шансы захвата трона.

Серым днем, когда вашей спины настичь

даже тень не в силах и на исходе деньги,

в городе, где, как ни темней кирпич,

молоко будет вечно белеть на сырой ступеньке,

можно, глядя в газету, столкнуться со

статьей о прохожем, попавшим под колесо;

и только найдя абзац о том, как скорбит родня,

с облегченьем подумать: это не про меня.

IV

Эти слова мне диктовала не

любовь и не Муза, но потерявший скорость

звука пытливый, бесцветный голос;

я отвечал, лежа лицом к стене.

«Как ты жил в эти годы?» — «Как буква «г» в «ого».

«Опиши свои чувства». — «Смущался дороговизне».

«Что ты любишь на свете сильнее всего?» —

«Реки и улицы — длинные вещи жизни».