Часовой - [9]

Я могла день простоять на этой дорожке и ничего бы не услышала, кроме гудения шмелей: такая тишина.

Седые мамины волосы, короткие и мягкие, тоненькие, особенно на висках. Кажется, дунешь - улетят, как пушинки одуванчика.

Ее любимое место в кресле.

Посадив на свой костистый нос очки, она погружается в чтение. Войдешь в комнату, она продолжает сидеть неподвижно. Читает про себя, шевеля губами, как читала я, когда была маленькой. Наконец поднимет голову и посмотрит, кто вошел. Глаза карие, умные, сквозь очки кажутся огромными.

- Ах, это ты! - И на лице расцветает улыбка. Мне она всегда рада, даже если меня не было в комнате всего лишь десять минут.

- Ты, наверное, уже хочешь кушать? - спрашивает она, снимает очки и откладывает книгу в сторону.

Борщ дымящийся или густое клюквенное варенье… Разве можно вспомнить об этом' отдельно, без нее? Нет, это невозможно разделить.

От прогулок в лес и на реку она отказалась.

- Мне ходить трудно, - говорит она.

И правда, походка у нее становилась все более неуверенной, даже заплетающейся. И то и дело потирает она свои красные, ознобленные руки.

Но от школы, где она преподавала, она ни за что не хотела отказаться. И ей оставили в вечерние часы несколько уроков.

И вот, приготовит она обед, после обеда все уберет, возьмет свои книжки, очки и отправится в школу.

И, наверное, самое трудное для нее - это была дорога в школу, а особенно обратно, когда она устанет окончательно. Потому она один раз и сказала:

- Хорошо, что, когда я домой возвращаюсь, на улице темно. По крайней мере, никто не видит, как я иду.

Не понимала я тогда, что значит - трудно ходить; меня так ноги носили, прямо земли под собой не чувствовала. Сколько ведер воды мне приходилось доставать из колодца, чтобы полить огород! А зимой то и дело я пилила и колола дрова - и справлялась.

Но вот я приехала в Ленинград, чтобы поступить в медицинский техникум. И больше дома своего я не видела. Неожиданно война. К нашему городку быстро подошли немцы. Мама эвакуировалась на Урал, а я так и осталась в Ленинграде.

И в эту тяжелую зиму руки стали у меня красные, ознобленные. Точь-в-точь как у мамы. Я не знала, куда их девать. А ноги, ноги от голода опухли, отяжелели.

Усталая от бессонных ночей, я бродила по обледенелым коридорам и палатам госпиталя.

Мама, мамочка, вот когда я поняла, что значит трудно ходить!

Вспомнила я нашу улицу. И будто снова ты потихоньку идешь по ней, зажав под мышкой книжки. Грязно, скользко. А башмаки у тебя стоптанные. Даже как-то соседка сказала мне:

- У твоей мамы башмаки текут.

А зимой ей так хотелось иметь валенки! И на самом деле, нужны бы ей были теплые, сухие валенки.

Но я так и не удосужилась их купить, а все собиралась.

Глава V. КОЧЕГАР

На посту у ворот вспоминаю я дом, а когда на главном подъезде пропуска проверяю, вспоминаю рассказ о Ленине.

Ленин шел в Смольный… Часовой не знал его в лицо. Остановил и спросил пропуск. На часового зашикали: как так он Ленина беспокоит. А Ленин спокойно отыскал свой пропуск и показал часовому, нисколько на часового не обиделся.

То был Ленин мудрый…

А вот наших сестер спросите: «Ваш пропуск!» - так они удивляются: «Зачем? Разве вы меня не знаете?» - Это скажут с улыбочкой. «Неважно, знаю или нет. Предъявите пропуск». Тогда крикнут уже со злостью: «Вам, видно, делать нечего!»

Если пропуска не окажется, я задерживаю, как мне приказано, и передаю дежурному по части. Тогда крика не оберешься.

А парикмахерша приемного покоя, когда я у нее пропуск спросила, изогнулась передо мной: «Что я - диверсант?» - «Ты просто бестолочь», - хотелось мне ответить.

Совсем другое дело - пропускать рабочих нового набора. Утро. С освещенной солнцем набережной входит в проходную женщина, повязанная пестрым платочком, в широких и длинных штанах. Через плечо противогаз, там банки позвякивают. В банках она унесет свой обед домой: есть с кем делиться. Она сама подает мне свой пропуск.

Появились - значит, восьмой час.

Без десяти минут восемь: мне уже некогда рассматривать каждого в отдельности. Они вливаются в проходную потоком. У каждого пропуск раскрытый в руке. Вот это порядок! Так я их не буду задерживать: мне остается только заглядывать быстро сначала в пропуск, потом в лицо…

В пропуск - в лицо, в пропуск - в лицо… Строители пошли. Проходите!

Вдруг кочегар. Заглянула в лицо. Карие глаза, светлые кудельки на лбу - девчонка!

- Стой! - сказала я и даже взяла ее рукой за подбородок. - Ты? Пришла все-таки…

Она улыбнулась.

- Точно.

- Кочегар… - проговорила я.

- Эй, часовой, - закричали сзади, - что ты задерживаешь?!

- Ну, проходи, - сказала я.

Она проскочила вперед.

- Зачем ты самое трудное выбрала? - крикнула я ей вслед.

Она оглянулась и мне рукой махнула.

- Зато будет тепло.

Этот день стал для меня особенный, точно я получила подарок.

Но когда о кочегарах подумаю, становится нехорошо. В сорок первом кочегары начали валиться первыми. Какой здоровый дядька и веселый был кочегар Птицын!.. Каждому скажет доброе слово. Очутился и он на койке. Лежал все время на спине, прижимая руки к животу. Стонал потихоньку и стал таким безучастным. Подойдешь, стоишь около него долго, а он не повернется и не смотрит. Потом я видела: к доктору в ординаторскую приходил мужчина. Лицо худущее, черное, нос острый, глаза ввалились и каким-то нехорошим блеском горят.