Чаша терпения - [4]

Однажды возле кузницы остановилось четверо всадников. Им не надо было ковать лошадей, а просто хотелось пить, ведь все знали, что рядом с кузницей есть колодец. Вода в этом колодце была отменная: светлая, прозрачная, даже чуточку голубоватая и такая холодная, что у человека ломило зубы от одного глотка, а лошади, едва ткнув морду в ведро, уже поднимали ее, чтобы передохнуть, звенели уздечкой и косили в сторону веселым глазом, будто хотели сказать друг другу: «Ай да хороша водичка!»

Утолив жажду, всадники начали поить лошадей.

Курбан вышел из кузницы.

— Надо бы платить, крестьяне, за такую воду, — грубо сказал он.

Люди поглядели на молодого кузнеца и весело вразнобой засмеялись.

— А что, мастер, ты не шути, — сказал один из них, в войлочном белом тельпаке с черными отворотами. — Будь бы на твоем месте какой-нибудь бай, а еще лучше мулла, даже самый захудалый, так тот непременно брал бы за эту воду деньги.

— А я не шучу, — опять хмуро сказал Курбан. — Эта вода моя. Я вырыл колодец.

Всадники приумолкли, перестали смеяться, а тот, что был в войлочном тельпаке, добродушно посоветовал:

— Ладно уж, не берись, мастер, не за свое дело. Требуй деньги за свою работу, а за воду не требуй. А то возле твоей кузницы и останавливаться никто не станет.

Этот человек, пожалуй, был прав, и не нужно бы совсем затевать такой разговор Курбану. Ведь и в самом деле: кому хоть раз доводилось пройти или проехать мимо кузницы в знойную летнюю пору и попить здесь воды из колодца, тот запоминал его навсегда. А потом, если случалось тому человеку проезжать здесь еще раз или хоть сотню раз, то кто бы ни был тот человек — простой дехканин или бедный лаучи — погонщик верблюдов, богатый купец или брезгливый бек, почтовый чиновник или русский солдат, обездоленный странник или голодный поденщик — все останавливались здесь, чтобы испить хотя бы глоток воды, и каждый был рад этому гостеприимному колодцу, каждый мысленно или вслух благодарил того, кто не поленился, не пожалел пота, потрудился на общую радость, выкопал этот колодец и скольких людей напоил! Иным ничего не надо было ни ковать, ни ошиновывать, но они останавливались.

Нередко происходил и такой разговор между кузнецом и проезжим человеком:

— Эх, хороша, кузнец, у тебя водичка! Попить, что ли, еще немного?! — И опускал в ведро белую жестяную кружку, а то прикладывался губами прямо к краю ведра, слегка наклонял его на себя и с удовольствием проливал немного на землю. — А что, мастер, не перековать ли правую переднюю у моего чалого?.. А? — спрашивал он.

— Не знаю.

— Ну-ка посмотри.

— Если коня бережешь, то надо перековать.

— Давай, братец, сделай доброе дело.

Так случалось при отце, случалось и после.

Вот почему, хоть и скуп стал Курбан, но, видно, послушался доброго совета проезжего человека и больше никогда ни с кем не заводил разговора о деньгах за свою воду.

Юнус, сосед, у которого старый Ахмед Шамансуров с сыном жил лет пятнадцать, был, кажется, последним человеком, который узнал о скупости Курбана.

Это произошло неожиданно. Поднявшись однажды на рассвете, чтобы идти в кузницу, Курбан аккуратно сложил ватное одеяло, рыжий отцовский халат из верблюжьей шерсти, яловые сапоги, взял зеленый сундучок, обитый желтыми полосками жести, завернул все это, кроме сундучка, в свою черную кошму с красными узорами по краям и в середине, и позвал к себе хозяина.

— Сколько я вам должен, дядя Юнус?.. — спросил он, раскручивая на себе поясной платок из грубой белой маты, чтобы достать деньги.

— То есть… за что же должен, Курбан? Разве… ты что-нибудь брал у меня?..

— Ничего не брал, дядя Юнус.

— Ну?..

— Возьмите с меня за постой.

— Погоди, погоди. За какой постой? У меня не каравансарай, и ты не лошадь!

— Ну, стало быть, за ночлег, за харч, что полагается.

Юнус поглядел на него внимательно.

— Погоди, сынок, — сказал он ласково. — Ты что это надумал?.. Ведь мы с тебя еще не спрашиваем. Или, может, жена что-нибудь, Кундузой моя? Так ведь она должна была мне сказать.

— Нет. Тетушка Кундуз тоже не просила денег. Я сам хочу рассчитаться. Ухожу от вас… в кузницу.

— Так иди. Чего ты разговор затеял?

— Не затеял я, дядя Юнус. Мне просто надо… жить в кузнице. В кузнице надо жить, понимаете?

— Нет, сынок, не понимаю. Ты что? Уходить от нас собрался?

Юнус осмотрелся в тесной комнатке: сквозь ранний утренний сумрак только сейчас заметил в углу черный тюк из кошмы да зеленый сундучок рядом с ним. Юнус опять поглядел на Курбана и вдруг опустил голову, словно виноватый.

— Может… мы обидели тебя чем? — спросил он глухо, не поднимая головы. — Может, дочка Тозагюль обидела? Да ты бы это… презрел ее обиды. Ну что с нее спрашивать? А не то — так я могу и язык ей укоротить. Я ведь отец.

— Нет, дядя Юнус. Никто в вашем доме не обидел меня. Хорошо мне было у вас. Всегда хорошо. Но уходить все равно надо.

— Ну что ж… уходи, коли так. Не потрафили, так уходи.

— Что вы, дядя Юнус! Ведь я не хочу вас обидеть. Вам и без меня жить невмоготу, а со мной и того труднее.

— Так ты ведь не даром живешь…

— Не даром, сам знаю, дядя Юнус. Надо платить вам больше. Да теперь я и этого не смогу давать. Трудно заработать стало даже на ячменную лепешку. Вот я и ухожу.