Чаша любви - [2]

Нет, не увидит. Я не сниму очки.

Я приму отказ молча, быть может, с улыбкой или с вежливой фразой. Это — мой стиль. Никто не должен видеть меня раздраженной. Кажется, разумный человек тем и отличается от неразумного, что прячет свои раздражение, злость, обиду, болезнь… Разумный человек понимает: нельзя сорить на дорожке, по которой тебе еще ходить и ходить. Разумный человек понимает больше: нельзя вообще сорить.

Группа туристов покидает автобус, и в салоне сразу становится тише… Я смотрю на них. Как все же нарядны эти девушки! Одеты просто, но со вкусом. И держатся легко, раскованно…

Вот! Я поняла: эта раскованность и отличает их от меня — тогдашней. На мне тоже были не выцветшие платки и не пыльные цыганские юбки. Тоже была нарядная. Но я была из провинции.

Что такое Новгород? Когда-то Великий, сейчас — захолустный городишко.

Зимой едва не до крыш завален снегом, а холод — аж жуть; летом погружен в знойную дремоту. Высятся величавые стены и башни кремля, все спокойно, чирикают воробьи… И всюду храмы, храмы… Город детства… Волхов быстро несет свои воды, над нашей улицей разливается аромат свежих пончиков. И провинциальное кино. Именно провинциальное — какое не показывают в столицах. Иногда — очень дурного качества. Старые индийские фильмы на этом фоне — само совершенство.

Мысленно вижу себя…

Я, совсем маленькая девочка, стою в заброшенном полутемном храме с облупленной штукатуркой и с сохранившимися кое-где старинными фресками и гляжу под купол. На меня сверху смотрит Христос. Пара голубей вылетает из правого нефа и поднимается на хоры. Я не вижу, где они садятся, но отчетливо слышу их воркование. Я играю: я — маленькая прекрасная царевна, храм — мой дворец, средоточие моего безграничного царства… Пантократор[1], взирающий с высоты, — государь, мой отец. У него строгое лицо, но он (я хорошо знаю) добр ко мне. Мой настоящий отец утонул на рыбалке, когда мне было два года, и я его почти не помню. У отчима, который вместе с мамой работает на заводе телевизоров и на рыбалку никогда не ездит, лицо доброе, но в отличие от Пантократора он меня совсем не любит, он меня даже редко замечает. Все его внимание обращено к младенцу-сынишке, моему братику. Я играю… У меня есть тайна. Все считают, что мой отец утонул, что его больше нет. Но я-то знаю, что это не так! Мой отец… вон он! Нарисован под куполом. У него такие живые глаза. И он всегда внимателен ко мне — мой отец, мой царь. Он видит меня всю: и глаза, и мысли мои. И он любит меня. Он не вымолвит ни слова. Но говорит лик его: то подскажет, то укорит, иногда обласкает взглядом… Это так важно для меня! Голуби — моя свита. Взмах руки, и испуганные птицы срываются с хоров и опять скрываются в нефе. Мы с отцом глядим друг на друга. Я — ему в глаза, а он мне в сердце. Я чиста, я ангел. Мне нечего скрывать, и сердце мое открыто. Глаза отца добры. В них тепло, и оттого тепло у меня в сердце…

Позади меня с громким скрипом приоткрывается тяжелая чугунная дверь. Это мама входит в храм. После яркого солнца она плохо видит в полумраке. И не сразу отыскивает меня:

— Лена… Ты где?

— Я здесь… — я думаю притащить сюда из подвала старый хромоногий стул, который будет моим троном под ликом отца.

Мама прищуривается:

— Лена, подними панамку, она испачкается. Здесь грязно. Посмотри, пол загадили птицы.

Глаза отца холодеют. Я не понимаю — почему. Но они уже не такие живые, как минуту назад. Отец будто прячется. Может, он не хочет выдать мою тайну?

Мама вздыхает:

— Что ты смотришь? Что ты там увидела наверху? Странная какая-то… И непутевая… Зачем бегаешь сюда? Нет бы мне по дому помочь.

Она подходит ко мне ближе и тоже поднимает голову.

— Бог?

— Бог… — шепчу я и вот-вот расплачусь.

Мама пожимает плечами:

— Не от мира сего. Как и отец твой был! Тоже вот так любил в храме стоять. Жалел, что разрушается.

Мама отворачивается, идет к выходу.

Я шепчу:

— Был… любил… жалел…

Глаза Пантократора, бывшие только что такими холодными, становятся печальными. Он, видно, жалеет меня и маму. Он скучает там — на небесах. Я бы помолилась, да не знаю, как это делается. Я такая маленькая, что вообще еще мало знаю.

Молюсь, как умею; неловко кланяюсь и говорю:

— Не грусти! Приходи к нам в гости.

Мама оборачивается:

— Что?

Я пожимаю плечами. У мамы глаза сейчас такие же печальные, как у Бога. Она качает головой:

— Лена, ты не слышишь меня. Подними панамку… И выходи на солнышко. Здесь так холодно.

Я поднимаю панамку и выхожу из храма. И окунаюсь в совсем другой мир: в прогретой солнцем траве ползают насекомые, чуть слышно плещутся недалеко волны Волхова, по улице проносятся машины, очень вкусно пахнет пончиками. Мама смотрит на меня, теперь она щурится от солнца. Глаза жесткие, цепкие.

— Ты так похожа на отца, дочка!

Она катит перед собой коляску. Мой братик спит. Я вглядываюсь в его розовое личико. На кого он похож? Но братик еще так мал, что похож только на себя — так я считаю.

Потом временами слышу, как мама и отчим бранятся на кухне.

Отчим (с добрым лицом) наседает:

— Димочка маленький. Все в первую очередь для него. Что тут непонятного?

Мама ненастойчиво возражает: