Чаша цикуты. Сократ - [60]

А всё дурное, всё злое совершается людьми по неведению, незнанию. Разумное, умышленное зло невозможно. Если человек знает, что есть истинное благо для него и для других, он никогда не совершит злой поступок: знание — божественная сила, и ничто не может её поколебать или одолеть. Никакое зло не совершается сознательно. Знание истинного блага не допускает, чтобы для одних оно было злом, а для других добром. Если же человек допускает такое, то он обладает не знанием, а мнением, которое, как правило, далеко от истины, так далеко, что путь от мнения до истины может стоить всей жизни, невозвратного ухода в подземелья и пропасти Тартара. Мудрость уводит человека в Поля Блаженных, где обитают Орфей, Мусей, Гомер, Гесиод, Паламед, Аякс, Агамемнон, Одиссей...

Добрый и дельный поступок — следствие ума. Преступление — следствие безумства. Следует ли казнить безумцев? Неисправимых, испорченных в самой сути своей следует посылать в Аид, на суд Миноса, Радаманта, Эака и Триптолема. Прочих же надо увещевать и наставлять для дальнейшей жизни.

Размышляя о добре и зле, Сократ подспудно думал о Демархе. Способность к философствованию — редкость. Ею обладают лишь древнейшие души, прошедшие суровые и длительные испытания жизнью и смертью. Прочим же добродетель открыта в делах, которые не требуют ни божественного откровения, ни философского самоуглубления. Им нет нужды спрашивать у богов и философов, например, о том, что лучше: взять для лошадей человека, умеющего держать вожжи или не умеющего; взять на корабль умеющего править судном или не умеющего. Или, например, о том, что может узнать человек, научившись считать, измерять, взвешивать. Сам человек, без помощи богов и философов, может стать умелым плотником, кузнецом, земледельцем, экономом, кормчим, стратегом. Философы не нуждаются в прорицателях, потому что они сами открывают в себе божественный смысл всего. Прочие же люди пусть обращаются к богам лишь по поводу значительного: о своём предназначении, о будущем своей семьи, своего дома, города, государства. Философам это открывается в общении с собственной душой. Итак, познай самого себя...

Преступление — как яма: если в неё упал один человек, то упадёт и другой, и третий, и четвёртый — пока её не зароют. Так оказался в этой яме Демарх. Сократ пока мало что знает о нём. То, что он сын сборщика налогов Диния, наводит лишь на мысль, что он может быть причастным к делам своего отца. Наводит на мысль, но ничего не доказывает. А разбойное нападение у развилки дорог в ущелье Парнаса? Соверши Демарх нападение на кого-нибудь другого, можно было бы решить, что он обыкновенный разбойник. Но он напал не на кого-нибудь, а на них, на Сократа и Софокла. Если это случайность, то он останется простым разбойником; если же не случайность, если это его первое нападение, задуманное с учётом того, что на развилке у Парнаса в этот день и час появятся они, Сократ и Софокл, то он не просто разбойник, а исполнитель чьей-то злой воли, преступного замысла, в котором добыча мало что значит, потому что важно другое — убийство... Убийство из боязни чего-то или убийство во вред кому-то.

Он, Сократ, опасен для тех, кто отравил Фидия, потому что приблизился к раскрытию преступления. Это может быть основанием для его убийства, которое, если бы Демарху всё удалось, было бы обставлено так, будто он, Сократ, подвергся разбойному нападению, ограблению и убит. А что сталось бы с Софоклом? Пришлось бы, наверное, убить и Софокла...

Другой повод для убийства — навредить Периклу. В чём состоял бы этот вред? А вот в чём: он убил Фидия, он убил Сократа, он убил Софокла. Каким же образом два последних убийства были бы приписаны Периклу?..

Сократ упорно думал об этом, когда в наос вошла жрица Арсиноя и, увидев Сократа, спросила:

   — Ты хочешь увидеть место, где прорицает Пифия?

   — Да! — горячо ответил Сократ. — Очень хочу.

   — Тогда следуй за мной, — улыбнулась жрица. — Молчи и следуй за мной.

На несколько мгновений они задержались у статуи Аполлона. Солнце, висящее над Парнасом, ударяло в неё пучком золотых, искрящихся лучей. Столь же яркое отражение статуи светилось в чёрном, политом маслом мраморе пола. Сквозь солнечные ниши, в которые заглядывали лавр и плющ, доносился звенящий гомон Кастальского ключа, пересвист дроздов и синиц. Воздух в храме был наполнен ароматами масел и трав. Аполлон был прекрасен, светел и горд. Глаза его, словно отражая цвет лавровых листьев, отливали зеленью. Его лёгкий плащ, удерживаясь лишь на шее и руке, походил на золотое крыло. И сам он почти летел — так изящен и лёгок был его стан. А венок на златокудрой голове был сплетен из живых цветов.

   — Теперь туда, — сказала Арсиноя.

Они обошли статую Аполлона и стали спускаться по широкой полутёмной лестнице навстречу дневному свету, который проникал в самом низу сквозь боковую дверь. Лестница закончилась. Они оказались как бы в перистиле, внутреннем дворике, который был окружён не колоннами, а высокой каменной стеной с мелкорешётчатым навесом. Дворик разделяла от угла до угла узкая и глубокая скальная щель, из которой медленно поднимался пар. Справа от входа в перистиль, в неглубоком бассейне, выдолбленном в скале, стояла тихая прозрачная вода. За щелью у противоположной стены перистиля рос лавр, по-молодому роскошный и зелёный, хотя кора на его толстом стволе, грубая и корявая, говорила о другом — о том, что если он и не сама Дафна, превращённая Аполлоном в лавр, то ровесник Дафны, прорицающий из себя Бог...