Чаша цикуты. Сократ - [45]

   — Ты так редко бываешь серьёзным, — обиделся Критон. — Конечно, я велю принести вина, но и ты сделай мне какой-нибудь подарок. Я целыми днями лежу здесь один, а ты не хочешь подарить мне хотя бы одну мысль, над которой бы я задумался. Вот зря уходит моё время — ни работы, ни размышлений. Валяюсь, как бревно.

   — Ладно, не сердись, — сказал Сократ. — Сейчас я расскажу тебе такую историю, над которой ты будешь размышлять не один день. Это история о Меноне, Динии и Клеофонте... Вели же принести вина!

Рассказ Сократа был не таким уж долгим — больше времени ушло на питье вина: Сократ запивал вином едва ли не каждую произнесённую им фразу.

Критон терпеливо перенёс это мучение и сказал, когда Сократ закончил рассказ:

   — Как ты мог так рисковать? Ведь и на тебя могут состряпать ложный донос, и тебя могут убить. Если уж Клеофонт и станет кого-нибудь убивать, то прежде всего тебя, а не Диния или Менона. Сегодня я, пожалуй, не отпущу тебя домой до утра. Теперь такие тёмные ночи, самое подходящее время для тайных убийств. О боги, как ты меня растревожил, Сократ.

   — Как и обещал. Волнений хватит на несколько дней, правда?

   — И ночей, Сократ. И ночей. Я не отпущу тебя, велю слугам запереть нас в этой комнате. Подумал ли ты о Ксантиппе, о детях, обо мне? Если они убьют тебя, я не переживу...

   — Вместо того чтобы похвалить меня за проницательность и смелость, ты запричитал, как баба, — разозлился Сократ. — Убьют, не отпущу, тёмная ночь... Кстати, ты помнишь, как я учил тебя без риска ходить по тёмным улицам? Надо идти босиком, чтобы никто не слышал твоих шагов, надо перебегать от стены к стене, от угла к углу, от дерева к дереву, таиться, вслушиваться, укрываться в тени, а не брести посредине улицы под луной. Словом, надо двигаться так, как будто ты за кем-то охотишься, и тогда никто не будет охотиться за тобой. Вот так я пойду сейчас домой. И меня никто не тронет. Спорим?

   — Иди, — устало махнул рукой Критон, отчаявшись уговорить Сократа остаться на ночь. — Но утром загляни ко мне успокоить. Или пришли кого-нибудь.

   — Лапрокла пришлю, — пообещал Сократ.

XII

Перикл-младший был уже вполне здоров, хотя болезнь не прошла для него бесследно: что-то изменилось в его внешнем облике, скорее всего — в выражении глаз: в них исчезло молодое озорство, стало больше сосредоточенности, внимания и даже печали или горечи, затаённого разочарования, скрытой обиды. Перикл, глядя на сына, ловил себя порой на мысли, что тот утаивает от него какую-то боль, что хворь не окончательно оставила его, в чём он не хочет или не может признаться. Во всём остальном он был таким же, как прежде, — непоседливым, предпочитающим гимнастические занятия мусическим, со страстью «рубился» на мечах со своими учителями, скакал по окрестностям имения на лошади в шумном сопровождении слуг, охотясь на лис. Он был статен, ловок, красив. Красоту он позаимствовал у матери, у Аспазии, всё же прочее — статность, силу, ловкость — у него, у своего отца, как хотелось думать Периклу. В молодости Перикл был и ловок, и статен, и силён. Это теперь, когда подкрадывающаяся старость даёт о себе знать печальными переменами, внезапными недугами и утратами, он выглядит в сравнении с сыном как старый зазубренный меч в сравнении с блестящим острым клинком. Впрочем, у старости есть одно преимущество перед молодостью — опыт. Опыт страданий, утрат и разочарований, который придаёт лицам стариков недостижимую для молодости печать мудрости и благородства. Этот опыт сквозит в их глазах печалью и горечью...

   — У тебя что-нибудь болит? — спросил сына Перикл, когда они, выйдя излома на прогулку, остались одни.

Сын резко повернулся к нему и остановился.

   — Ты о чём? — удивился он с ноткой негодования в голосе.

   — Мне трудно объяснить, — сказал Перикл, — но порой мне кажется, будто тебя что-то тревожит, беспокоит, удручает. Однако не будем останавливаться, — предложил он, — поспешим к роще, там не так ветрено, как здесь, на открытом месте.

   — Хорошо, — согласился сын, и они продолжили путь через луг.

   — Ты не ответил на мой вопрос, — напомнил сыну Перикл.

   — О тревоге?

   — Да.

Они сделали ещё несколько шагов, и сын вдруг сказал:

Я боюсь умереть.

Теперь остановился Перикл.

   — Умереть?! — спросил он испуганно. — Но ведь ты здоров!

   — Да, конечно, я здоров, ты напрасно так встревожился, отец. — Перикл-младший приблизился к отцу и обнял его. — Я не об этой смерти. Я о другой, которая у каждого впереди.

   — Понимаю, — вздохнул Перикл, освобождаясь от внезапного испуга. — Но почему ты вдруг заговорил об этом, какая тому причина?

   — Ты спросил — я ответил. Но думал о смерти совсем по другой причине. — Перикл-младший взял отца под руку, и они пошли дальше, к тёмной сосновой роще, влажные запахи которой нёс им навстречу ветер. — Мне это пригрезилось, когда я был болен, продолжил сын, — как будто кто-то вдруг заговорил со мной, хотя я был один. Тогда я чувствовал себя уже хорошо, болезнь почти прошла. Я не спал, тихо лежал и думал о чём-то. Как вдруг внезапная мысль или голос: «Афиняне убьют тебя». Я это услышал очень чётко. Испугался, конечно. Потому что эти слова не были связаны с моими предыдущими мыслями. Они были внезапны, словно свалились откуда-то. Вот и всё. С той поры я не могу забыть о них. Они как бы постоянно звучат во мне, не в ушах, а где-то там, глубоко: «Афиняне убьют тебя». Я не могу себе это объяснить. Но ведь и ты не сможешь? — спросил он с надеждой.