Чаша цикуты. Сократ - [26]

   — Что это? — спросил Сократа Софокл, когда прошёл первый испуг и присутствовавшие в наосе заговорили.

   — То самое, — ответил Сократ. — То, о чём я предупреждал Перикла: рукотворное знамение. Послушаем же, что скажет верховный жрец Дамон.

Двигаясь за колоннадой наоса, где и теперь, несмотря на горящие светильники, было темно, Сократ и Софокл приблизились к группе высокопоставленных лиц, среди которых находились Перикл, верховный жрец Дамон, главный казначей и его помощники, двое или трое судей Ареопага и пробулы — члены комиссии десяти, которой было поручено решить вопрос о том, надо ли экклесии рассматривать дело Перикла в связи с арестом и гибелью Фидия. Пятеро пробулов, которых возглавлял Тимократ, пришли незадолго до того, как со статуи было снято золотое ожерелье с самоцветами.

Все смотрели на Дамона, вернувшегося после совещания со служителями храма, и ждали, что он скажет.

Дамон медлил и, кажется, нервничал: впервые за время своего архонства он должен был произнести слова, которые завтра с жадностью подхватят все афиняне, — истолковать знамение и, стало быть, высказать пророчество. Видя, что он никак не решается заговорить, к нему приблизился Тимократ, глава пробулов, затем Эрасистрат, бывший архонт, а нынче член Ареопага.

   — Уже сменилась первая стража, а мы не закончили и половины дела, — напомнил Дамону главный казначей Стромбих. — Что это было? Петли наверху повреждений?

   — Говори, Дамон, говори! — потребовали другие.

Промолчал лишь один Перикл: верховный жрец Дамон, отец Фарака, судившего Аспазию по доносу Гермиппа, относился к Периклу более чем враждебно и, значит, в любом случае должен был истолковать знамение во вред Периклу. Поставив себя на место Дамона, Перикл сам истолковал знамение таким образом, что огонь, покинувший статую Афины Парфенос, как бы пророчествует о том, что афинян покинуло мужество. Поэтому Перикл не удивился, когда Дамон, собравшись наконец с духом, сказал:

   — Это было знамение, посланное нам Афиной. Эксегеты Тимагор, Тисандр и Фёдор, стоявшие за статуей и наблюдавшие за нею из темноты, будучи опрошены мной, единодушно заявили: огонь, ушедший в небо из статуи богини, знаменует собой дух мужества, покинувший нас перед угрозами Лакедемона, ибо тело афинского народа обезглавлено, как обезглавлена статуя богини, а то, что мы называем головою и разумом, всего лишь видимость головы и разума. Убедитесь сами. — Дамон указал рукою вверх, потом взглянул на Перикла и добавил: — И вот пророческое требование: завершим то, что не завершено. Здесь, — он протянул руку к статуе, — и там! — Все поняли последний жест Дамона так, что он указал рукой в сторону Пникса, где собиралась экклесия.

   — Но можем ли мы продолжить то, что начали? — спросил Дамона главный казначей Стромбих. — На то есть решение народного собрания, — напомнил он.

   — Да, можем, — ответил Дамон. Служители не без робости вернулись к статуе. Кресилай первым поднялся по лестнице к золотому плечу богини и приказал:

   — Двое — ко мне!

Вскоре снова застучали молотки, загремели золотые покровы.

   — Волнует ли тебя это зрелище? — спросил Сократа Софокл.

   — Когда раздевается моя Ксантиппа, я волнуюсь больше, — ответил Сократ, дыша в ухо Софокла. — Отныне я никому не посоветую присутствовать при разборке статуи Афины.

   — Почему?

   — Потому что становится очевидным ужасное: это не истинный образ великой богини, а идол, слепленный из кусков металла и слоновой кости. Ты видел глаза — эти две золотые жаровни с голубыми камнями? Разве в них есть что-либо божественное?

   — Но все вместе, Сократ?

   — Все вместе — да! Без грохота и стука, без кольев и шипов, без дыр и швов, без этого ужасного деревянного каркаса, без всякой материи — один лишь свет и цвет, нечто беззвучное и неосязаемое. Вот что прекрасно, вот что создаёт художник и вот что видит истинный ценитель прекрасного. Ремесленник же создаёт громыхающее грубое чучело. И таким воспринимает всё, даже Фидиевы произведения, неотёсанный человек. Ужасно то, что мы не владеем подлинным светом, а только его отражением от блестящих жестянок и камней. И сами мы, кажется, лишь ничтожное отражение божественного.

   — Ладно, теперь давай помолчим, — сказал Софокл. — Служители отделили щит и подносят его к весам. Сейчас все вновь пожелают убедиться, что Фидий изобразил на нём себя и Перикла. Подойдём поближе.

Всё было так, как сказал Софокл: едва золотую эгиду поднесли к весам, Дамон, Эрасистрат, Тимократ и другие пробулы окружили её, придвинули к ней светильник и принялись рассматривать то, что изобразил на эгиде Фидий, — битву греков с амазонками. Особенно их приковали лица двух воинов, изображённые ниже и чуть левее Медузы Горгоны, занимавшей весь центр Щита. Старый и уже облысевший воин замахнулся мечом на стоящую перед ним амазонку, а молодой, в шлеме и панцире, вскинул копьё. У старого воина было лицо Фидия, у молодого — лицо Перикла. В последнем сходстве легко было убедиться именно сейчас — достаточно было перевести взгляд на стоявшего поодаль от всех Перикла.

   — Похож. Кощунство! Пусть кто-нибудь изменит эти лица. Да, надо поручить Кресилаю. Нет, лучше Менону. — Слова эти произносились одновременно разными людьми, и поэтому трудно было определить, кому они принадлежали, кроме последних, о Меноне, — их произнёс Эрасистрат, бывший архонт, ныне член суда Ареопага. У членов Ареопага были особые причины ненавидеть Перикла и его сторонников: с той поры, как к власти пришёл Перикл, права Ареопага, некогда грозного судилища, перед которым трепетали все, были настолько урезаны, что даже не все дела о кровопролитии и нечестье разбирались в нём, а передавались в гелиэю