Час тишины - [49]

Вот и Павлушка пообещал, что придет, вспомнил он, пообещал, а не идет. Павлуша хороший, подумал он. А потом еще инженер и мой товарищ Молнар. Тому я могу оставить козу.

Он испугался этой мысли, но тут ему вспомнилась притча об Аврааме и Исааке, которую в последнее воскресенье рассказывал священник; если моя жертва не будет праведной, возможно, ангел и удержит мою руку. Значит, он принесет себя в жертву, но все еще не мог решиться; он вышел на улицу, поднял голову к небу, и ему показалось, что далеко на западе сквозь звезды движется серый пояс непроглядной завесы.

Пролью дождь, решил Адам, и потечет вода. Он немного испугался этой картины. «Совсем немного воды. Немножко водички!» — прошептал он.

Адам вынул из ящика жестянку с разноцветными стеклышками, которыми всегда забавлялся в долгие дождливые дни, складывая из них удивительные картинки, означавшие ветер и ангелов, змеиные яйца и хлопанье крыльев аиста.

Некоторые осколки были очень острыми, и об один из них Адам порезал пальцы. Он отыскал самый острый осколок, необходимый для того, что он собирался сделать. Он сделал это легко и охотно, не почувствовав даже боли, только слабость, принудившую его дотащиться до темного ложа и вытянуться на нем, а потом прислушиваться, как медленно уходит из тела его собственная кровь.

Он смотрел не на свою порезанную руку, а на звезды, которые мог видеть через узенькое окошко, и все ждал, когда их закроет полоса дождя.

Но звезды неподвижно Мерцали, и перед ним вдруг стремительно стал подниматься давно опущенный занавес, и он проник в забытые глубины жизни и увидел там лицо покойной жены, ее волосы, слипшиеся от воды, распухшие губы, а потом дикой чередой, как дразнящие его дети, побежали дни, запылали крыши, танки полетели по равнине, за стенами его избы свершилась казнь, и он копал для расстрелянных могилу, убийства, насмешки, боль, презрение, одиночество, грязная пустая комната, а вот его подговорили идти к вдове Юрцовой, которая, мол, ждет его, любит, мечтает о нем, — и он поверил и пошел, а потом его послали покупать свежую козью шерсть; да и старый товарищ Молнар был рад, что нашел себе чудака для забавы, лгал ему и обманывал его, внушал, что Адам — первый человек, а он как будто и поверил; но теперь все это ему кажется неправдоподобным, как сон, только гораздо страшнее.

И никто, видно, не ждал от него никакой жертвы, и, наверно, сильно посмеялись бы, если бы узнали, зачем он такое с собой сделал.

Тоска вдруг сжала его сердце — зачем он это сделал. Он уже слышал, как приближается этот смех — громкий, неуемный. Что же он хотел сделать? И во имя кого? Ему хотелось смеяться — страшно и громко — над собой, над своей глупостью; но уже поздно, даже на смех у него уже не было времени. И снова вернулась тоска, холодная, ужасающая тоска; он порывисто встал и попытался забинтовать руку.

Он намотал на руку грязное полотенце и вышел, покачиваясь на улицу. Собственно, ему некуда было идти, но он шел, держась здоровой рукой за забор, и громко вздыхал. Собаки почуяли кровь и разразились яростным лаем. Но он почти не замечал их — разум снова стало застилать туманом, сладким, густым, непроницаемым. Так добрел он до последнего домика, открыл ворота и вошел.

— Что с тобой? — воскликнул Молнар.

Потом они ехали на скрипящей телеге в беззвучной ночи, под головой у Адама было немного соломы, и он видел худую фигуру Молнара, покачивающуюся на козлах. Время от времени фигура Молнара исчезала, и тогда прилетали две печальные мышиные головы и что-то ловили над ними.

— Зачем ты это сделал?

— Не спрашивай. Так, не спрашивай, — шептал Адам.

Он был очень слаб и утомлен, временами ему казалось, что он знает все, совершенно все, но тут же он переставал понимать, как он попал на эту скрипящую телегу, в эту беззвучную ночь.

— Сам ты мне сказал, — прошептал он, — что могу что-нибудь сделать. Что я могу…

— Поэтому ты это и сделал?

Телегу раскачивало на неровной дороге, лошадь громко дышала.

— Я говорил это ради тебя, — ты всегда так этому радовался. Помнишь, как мы ходили вместе, там, внизу… Помнишь, что мы тогда вытворяли.

Адам молчал.

— Я думал, — добавил Молнар, — что ты будешь рад, не думал, что так поступишь.

На небе сверкнула и погасла беззвучная молния, звезды стали исчезать во мгле, душа Молнара сжималась в тоске — какая бессмыслица рассчитаться с жизнью ради какого-то миража и еще верить в то, что этим поможешь людям, а ведь людям многое нужно, очень многое, только не эта жертва. Потом ему пришло в голову, что человек, видно, не способен уверовать в мираж сам, обязательно кто-нибудь должен подвести его к этому. «Я его подвел, — понял наконец Молнар. — Я повторял ему все эти бессмыслицы, уверял, что он есть первый человек. А ведь говорил-то я все это только потому, что было смешно — „Адам, первый человек“, а он во все это верил».

— Прости меня, — сказал Молнар.

За спиной было тихо. Он щелкнул бичом, чтобы нарушить тишину. Но ведь я этим также и утешал его: внушал ему, что. он, мол, человек особенный, что-то может, хотя это было и неправдой.

«Зачем мы это делаем, — думал он, — зачем один другого утешает ложью? Зачем утешаем ею самих себя? Неужели нельзя по-другому, неужели мы не смогли бы без этого жить?»