Час отплытия - [16]

Мы допили вино, и Саша потянулся за гитарой. С минуту тренькал, настраивая. Потом заиграл мелодию, напоминающую старинный задумчивый романс, — одну из тех, что слагают не композиторы, а простые люди, далекие сердцем от больших современных городов. Такие мелодии нигде еще не записаны и известны лишь гитаристам-любителям, ревниво оберегающим их от вездесущего магнитофона, как хранят в заповедниках цветы и травы от копыт и подметок.

Попробуй разберись, что нас свело,

Какой-то случай или чья-то воля.

Куда фортуна поверяет весло,

О том узнаешь, друг, ты только в море, —

пел Саша, перебирая струны.

По асфальту дождь дает леща,

Крыши звонко под дождем трещат.

Плачет, льется, хлюпает вода…

Ну, куда ж ты без плаща, куда?

Через неделю я увидел ту, которую Саша назвал «живой душой».

Я вошел без стука.

За столом, опустив голову, сидела девочка — черный бант в светло-русых волосах, широкие, но все равно беззащитные, детские плечи. Она посмотрела на меня. Я назвал свое имя.

— Тома, — ответила она так, словно мы были знакомы сто лет, и протянула мне ладошку.

Я предложил зажечь свет. Она нехотя согласилась. Зажмурившись, она смущенно улыбалась.

Я мог бы долго смотреть на нее. Бывают такие удивительные лица — в них есть что-то неуловимо родное. И глаза…

— Закат-то какой неземной… Может, выключим свет? — говорю я.

— Включим-выключим, идем-сидим, любим-не любим, — раздался сердитый голосок. — Все вы такие!

Я спросил;

— Саша, а сколько лет этому сердитому ребенку?

Мне показалось — пятнадцать. Показалось. Это я понимал и ожидал услышать что-нибудь вроде: «Да уже семнадцать стукнуло». Саша открыл рот, но, как в кинокомедии, слова зазвучали с другой стороны:

— Двадцать пять!

В голосе был вызов, детский, отчаянный.

— А язык. Тома, вы тоже умеете показывать?

— Она «заводная», — с улыбкой предупредил Саша, — может и глаза выцарапать.

— Могу! — уже не на шутку зло парировала Тома. — Твои! Лживые! Змеиные! Предательские!..

Она в упор смотрела в растерянные глаза Саши. В ее резкости чувствовались уже созревшие слезы. Сашу — теперь мне было ясно — она любила той удивительной, самоотверженной любовью, которая редко бывает взаимной.

Мне хотелось немедленно сделать что-нибудь приятное ей, и я поймал себя на том, что злюсь на Сашу вместе с ней, злюсь на пшеничный пласт его спортивной прически, на гитару, — которую он взял зачем-то в руки, на зеленые глаза, ставшие сейчас грустными и далекими, злюсь за то, что он любит какую-то мистическую Афалину и не может этого скрыть.

— В Москве, Тома, есть девушка, — нарушил я тяжелое молчание, — она чем-то похожа на вас. Она…

Мне было очень грустно возвращать к жизни тот теперь бесконечно далекий февральский вечер в нашей комнатке на Таганке, когда потолок, казалось, придавил нас черным сводом — тысячей причин, приведших к разлуке, причин, наполовину от нас не зависящих.

Я подошел к окну. Закат уже погас, и темные деревья в сквере зашумели, заволновались под ночным ветром.

Саша стоял, опершись на гриф гитары, как на шпагу или трость. Тома сидела и, полуобернувшись ко мне, напряженно ждала продолжения.

— Она… была моей женой, — сказал я и вдруг ни с того ни с сего продекламировал: — И до тех пор, пока ты не пройдешь через это, — умри и стань!..

— …ты только печальный гость на темной земле, — в унисон продолжила Тома не поднимая глаз.

Скрыв удивление (эти стихи Гёте редко кто знает), я спросил:

— Вы, Тома, студентка?

Молчание.

— Простите меня за любопытство, где вы занимаетесь?

— Я работаю. На пароходе! Уборщицей!

«Это правда?» — взглядом спросил я у Саши. И он кивком подтвердил: «Правда». Потом шумно и очень красноречиво вздохнул, точно сказал «надоело это все», и бросил гитару на койку.

— Ну и что ж вы не договариваете? — быстро сказала Тома, демонстративно отвернувшись от Саши. Нервная улыбка не портила ее лица. — Вы разлюбили или она вас?

В ее тонком задиристом голоске сквозило желание причинить боль, почувствовать рядом кого-нибудь, кому так же, как ей, тяжело и больно.

Я стоял у окна, чувствуя на себе ее напряженный взгляд, и смотрел на первые капли, расплющенные ветром о стекло. Вот так же тогда я стоял в нашей комнате, только за окном свистела пурга.

Я непроизвольно нащупал в кармане плоский теплый ключик от комнаты на Таганке. А там, тогда, рядом с ним лежал массивный, с двойной бородкой, ключ от моей московской тюрьмы — квартиры знакомого, который укатил с женой в Крым и любезно предоставил мне крышу вместе с пухлой рукописью — я должен был ее «чуть-чуть подработать». На это у меня уходило все свободное время. А днем дома я не мог работать, потому что бывший муж Наташи регулярно наведывался туда, «чтобы не потерять прописки», да не один, а с собутыльниками. Все было страшно плохо. И было изумительно прекрасно. Мы встречались почти тайком. Оба усталые, измученные и счастливые. А потом…

Я встряхнулся и увидел: у фасада гостиницы выхваченный светом одинокого фонаря уже скакал по щербатому асфальту длинноногий дождь. И я ответил Томе словами Маяковского:

— Любовная лодка разбилась о быт.

— А почему вы не боролись с ним? — она словно ждала моего голоса, чтобы задать уже готовый вопрос.