Час, когда придет Зуев - [3]

— Вы уж припишите в начале букву эф, чтоб всем все было ясно.

Охранник глянул на Алексея Александровича недоуменно и зверовато и ничего не ответил.

Разгадав коварный замысел директора, сотрудники от глухого роптания перешли к склочному гундежу, чреватому кляузами и налоговыми проверками. Но мудрый и решительный Главковерх немедленно созвал совещание, на котором объявил притихшим подчиненным, что тот, кто желает получать жалование в размере пары-тройки установленных родимой властью минимальных зарплат, может продолжать раздувать пожар революции. А заодно пусть присматривает и новое место работы. Прочие же в обиде не останутся. Вопросы есть?..

На этом три четверти конфликта были исчерпаны, а на оставшуюся четверть директору было наплевать. К тому же слово свое он сдержал.

Со временем фирмачи не только сжились с кинопрокатчиками, но кое в чем и сдружились. Волин (он все же получил хоть и скромный, но отдельный кабинет) стал замечать, как иные его коллеги время от времени воровато исчезают за бронированными дверьми или шушукаются по закоулкам с лощеными клерками, а потом ведут по телефонам приглушенные переговоры, в которых мелькали непонятные Алексею Александровичу слова: сертификат, растаможить и им подобные.

Некоторые молодые сотрудницы по окончании рабочего дня больше не брели под проливным дождем или палящим солнцем к запруженной народом остановке троллейбуса, а погружались в кожаные недра сверкающих «джипов» и в компании их владельцев уносились в неизвестном направлении.

Те, кто вел дружбу с «арендаторами», стали лучше одеваться, у них завелись деньжата.

Волин никак не реагировал на этот процесс «классовой диффузии». В сущности, ему было наплевать. Попав в «контору» сразу после окончания гуманитарного вуза, он всерьез увлекся волшебным искусством синема и на протяжении без малого двадцати лет работы все остальное его почти не касалось. Волину доставляло огромное наслаждение погружаться в творимую экраном симфонию формы, цвета и звука, проникающую в тайники его души то нежно и едва ощутимо, как вечерний ветерок в открытое окно, то словно пальцы хирурга в рассеченную скальпелем плоть. Он подолгу носил в себе разбередивший его сердце фильм, продолжая жить им и наслаждаться, словно привкусом недавно выпитого хорошего вина. Волин даже не пытался скрыть от себя, что тот, экранный, мир ему ближе и родней, чем реальный, порой напоминающий не мускатель, а «вермут розовый», шиш с полтиной бутылка. Но и с кинопрокатовской рутиной он мирился безропотно, работал на совесть, приобрел немалый опыт, избегал склок, не штурмовал служебную лестницу, и все это в совокупности уберегло его от грянувших сокращений.

По складу своему Алексей Александрович был скорее домосед, чем гуляка, любил хорошие книги, непрочь был посидеть перед «ящиком», когда передавали что-то стоящее, а не орали и не кривлялись. Пил в меру, хотя в последнее время мера эта становилась несколько щедрее, чем обычно. Будучи женат, не чурался и «приключений», свято однако следуя принципу: покой и благополучие семьи превыше всего. А потому избегал долгих и душераздирающих романов.

Так Волин жил всегда, тщательно оберегая свой сложившийся за десятилетия уклад от всяких внешних воздействий и потрясений. Но в последние годы это давалось ему все труднее.

И еще это тайное мучение, о котором никому не расскажешь, даже жене, потому что она может посчитать тебя трусом и неврастеником, а то и кем-нибудь похуже. (Их супружество и без того не назовешь безоблачным.) Эти проклятые ночные страхи, сперва заявившие о себе лишь легкой тревогой и подавленностью во время неурочных пробуждений, но постепенно превратившиеся в еженощную пытку, выворачивающую душу.

Из-за этих тайных страхов Алексей Александрович стыдился самого себя, понимая, что просто переутомился, зациклился на всякой ерунде, отравляющей жизнь. Он перепробовал много средств: от аутотренинга до рюмки коньяка перед сном, но ничего не помогало. Волин полагал, что свежая, основанная на духовной общности связь с женщиной могла бы помочь ему, переключить психику, высвободить подавленные комплексы, несомненно, лежащие в основе идиотской фобии.

Но такой связи у Волина никак не случалось.

Днем о своей напасти он почти забывал.

Он никогда не ввязался бы ни в какую авантюру, если бы приглянувшаяся ему сотрудница однажды, в ответ на предложение поужинать в кафе, не смерила его насмешливым взглядом.

— Вы это про что, Алексей Саныч? Какие нынче кафе? В забегаловки порядочные люди, вроде нас с вами, не ходят, а в приличном заведении вы всю зарплату за вечер оставите. Я такого свинства позволить себе не могу.

Не исключено — дамочка была из тех, что уезжали после работы не на троллейбусе, а Волин этого не учел.

Алексея Александровича словно обожгло. Он кое-как обратил в шутку возникшую неловкость, но от мерзкого ощущения не мог избавиться даже в последующие дни, все пережевывал и пережевывал пустяковый, в сущности, эпизод, пока не пришел к окончательному выводу, что взлелеянная им жизненная гармония определенно дала трещину и ночные страхи — лишь одно из проявлений возникшего раздрая.