Час «Х»: Зов крови - [3]

Километрах в пяти от нашего поселка, ближе к Бурятии, оседал в землю старый дацан. Почти разрушенный временем, заросший молодым подлеском и старым мхом, он гордо вздымал свои полуразвалившиеся башенки и веранды над осыпями Саян и даже был обитаем. Мы, стаей молодых зверушек, прокрадывались к нему поближе и наблюдали за таинственной жизнью буддийского монастыря, размеренной и монотонной, но для нас от того не менее загадочной. Всех обитателей его — трех пожилых бурят монахов и одного старого китайца, то ли прислужника, то ли приживалу — мы пожирали глазами, поражаясь тому, что в нашей советской стране еще живут такие люди. Я проявляла особенную настойчивость в наблюдениях, вплоть до того, что подползала к ограде в шесть утра — а вдруг что увижу??! И увидела. Старичок прислужник танцевал с ножами. Ну, это я так поняла. Он двигался, как двигаются лесные звери, изгибался в немыслимые фигуры, ножи то появлялись, то исчезали, проявляя вокруг старичка серебристо-серый веер. Когда до меня дошло, что я просто не вижу двигающихся клинков, сильно засомневалась в возрасте старичка, да и в его принадлежности к миру живых и сущих — тоже. Страшно хотелось подойти и спросить — как это он делает??? В итоге почти неделю ранним утром ползала на пузе вокруг дацана, как заправский пехотинец, и жадно рассматривала все, что делал странный старик, обещая себе, что обязательно повторю все движения, которые запомню. И повторила. Но не так, как мне представлялось. Одним прекрасным утром старик закончил тренировку неожиданно рано, и исчез в пристройках монастыря. Я, разочарованно пыхтя, поползла с представления на выход. Доползти до заветной полянки мне помешали странные тапки серого цвета, в которые уткнулась носом, огибая стоящие на пути кустики ежевики. В тапках были ноги, ну не сами по себе конечно, над ними возвышался, строго глядя на меня, их владелец — тот самый старикан. Пару секунд мы молча рассматривали друг друга, затем он вздохнул, и, подняв меня на ноги, потащил к дацану. Там он вручил мне один из ножей и жестом показал — давай мол, что можешь? Ну, я и показала. Что смогла. Старик ржал, как полковой конь, хлопая себя сухими ладошками по тощим коленкам.

С этого момента началась, как говорится 'отделка щенка под капитана'. В то время я и не подозревала, что это был первый шаг навстречу моей Судьбе.

Моринадзуко Хиаши-сенсей по-русски говорил плохо, но я его понимала. Он прибился к этому монастырю в 1946 году. Как оказалось, он был не китайцем, а японцем, бывшим военнопленным, который после поражения Японии в войне решил не возвращаться домой. Стыдно ему было, как одному из потомков древнего рода воинов-самураев. А когда повзрослел и по новому осмыслил прожитое время, то возвращаться было уже некуда, да и не к кому. Так и прижился здесь.

По моим понятиям Моринадзуко-сан жутко надо мной издевался. По его — был рачительным и терпеливым наставником. Тренировалась я на деревянных ножах, к стали он меня не подпускал, даже почистить не доверял. И кроме боя на ножах мы занимались гимнастикой. Медленные движения, которые скорее походили на ленивое течение воды в заросшей водорослями реке. Двигайся и дыши. Его движения меня завораживали, я, если честно, часто по ночам обдумывала тезис 'Моринадзуко Хиаши — не человек'. Но как бы там ни было, цели своей он достиг — я привыкла двигаться вместе с ножами, чувствовать их как продолжение себя. К концу года учитель гордо вручил мне две тонкие полоски остро заточенного металла, с обмоткой в месте рукояти. Всего и достоинства было в тех ножах — хорошая балансировка. Начался следующий этап моего мученичества. Э-э-э-э-э… ученичества.

Так прошло два с половиной года. Летние дни я почти полностью проводила в дацане, на что мои родители и наш участковый Сергей Мефодьич, уже практически махнули рукой, зимой три раза в неделю, по согласованию все с теми же лицами, махнувшими на меня летом. Мы тренировались и в полуразрушенных залах монастыря, и в тайге, и на склонах Саян. Старички монахи только цокали языком и во время коротких мгновений отдыха поили нас чаем с багульником. Моринадзуко-сан натаскивал меня так, как будто мне предстояло скрываться и прятаться от всего мира и большой своры злобных псов, ну, или идти по следу вместо этой своры. Японец учил меня не только физически. В меру своего знания языка он пытался впихнуть в мои юные мозги некие философские и религиозные конструкции, которые, в силу моего младого возраста и пионерского воспитания там, естественно, не помещались. Категорически. Особенно религиозные. Если суть буддизма была мне более или менее понятна, то пантеон и смысл синтоизма, родной религии сенсея, был недоступен абсолютно. Моринадзуко относился к этому стоически, раз за разом повторяя свои уроки. К стыду своему могу сказать, что закрепилось в моей голове немного — в основном то, что было связано с честью жизни и битвы воина. Я, в свою очередь, иногда пыталась выпытать у учителя — что он во мне нашел? Почему взялся учить? Да, в конце концов, кем я буду на выходе? Моринадзуко-сан, как правило, отмалчивался, невозмутимо поблескивая темными глазами под седыми клочьями бровей. Но однажды все-таки ответил.