Час цветения папоротников - [18]

Во внешности Веры не было ничего броско привлекательного, она не блистала ни умом, ни остроумием, ни изысканностью в одежде. Она была из тех невидных девушек, мимо которых обычно проходят, не замечая, в компании они держатся в тени, так что потом не вспомнишь, была она там или нет. Ее хрупкие плечи, едва заметные маленькие груди выставлены, как кулачки, отнюдь не красивые, а лишь миловидные черты лица, ее скромный, если не сказать, бедный наряд, не могли привлечь к ней такого пристального интереса, тем более вызвать зависть. Впрочем, в ее по-мальчишески взъерошенной макушке, было что-то необычайно милое, хотя, смотря для кого.

Но, где бы она ни появлялась, она привлекала внимание мужчин так же неизменно, как вызывала недоверчивую настороженность, а то и открытое ревнивое недоброжелательство женщин. Быть может, ее обаяние заключалось в ее простодушной открытости или в какой-то, поистине солнечной доброте? Трудно сказать. Не так-то просто определить, чем обусловлены мгновенно возникающие симпатии либо антипатии, которые появляются при первой встрече и сохраняются навсегда. Но женщины, с присущим им особым чутьем, безошибочно чуяли в ней нечто такое, рядом с чем, красота любых красавиц казалась ничтожной.

Сергей все это видел, но помочь ей ничем не мог, и он не нашел ничего лучшего, как ее увести. Он привел Веру к себе домой и незаметно для обоих они оказались в одной постели. В этом не было ни мимолетно возникшего желания, ни чего-то другого. Просто, у Веры впервые в жизни появилось ощущение, что именно такая, какая она есть, ему и нужна. Но ничего хорошего из этого не вышло. Как Сергей ни старался, ничего у него не получилось.

— Прости, из меня никудышный любовник, совершенно бесполезный в постели, — вздохнув, сказал Сергей, отодвигаясь от Веры.

За окном была темная ночь. Из-за трубы расположенной неподалеку кочегарки тихо выглянула луна, осветив бледно-серым светом все, что было в комнате: стол, шифоньер и стул с брошенной на него одеждой. Отовсюду выглядывала бедность. Тень оконной рамы черным крестом легла на щелястом полу. В эту комнату никогда не входила радость.

— Не надо так переживать, расслабься, — утешала его Вера.

— Я в последнее время вообще не расслабляюсь, — ничуть не расстроившись, безразлично ответил Сергей.

Он уже год не был с женщиной и старался о них не думать. Он и вспомнить не мог прикосновение женских рук. А когда-то его сексуальная жизнь была настолько хороша, что после полового акта с Ириной даже соседи выходили на лестничную площадку перекурить… Да, было времечко. Хотя, даже в приступах нежности, Ирина оставалась женщиной крайностей.

— Скажи, ведь ты меня не забудешь? — ее голос, все ее естество олицетворяло трепетную надежду.

Ей так хотелось ему понравиться! В ней не было и тени плотской чувственности, она вся дышала чисто духовной потребностью любви.

— Ясно сформулированный вопрос содержит в себе половину ответа, — неохотно отозвался Сергей.

Вот попал, с огорчением подумал он. Ее чистосердечие воспринималась им, как наивность. Даже более того, как простота, которая, как известно, хуже воровства.

— Тебе хоть что-то во мне нравится? — потерянным голосом спросила Вера.

В слабом отсвете простыней ее лицо, казалось, излучало свет, и губы ее были детски нежны. Тонкая шея и плечи у нее были, как у мальчика, в ямках над ключицами лежали тени, а небольшие, по-девичьи твердые груди мило и жалко торчали вверх и врозь, они дышали не разбуженной женственностью. Сергей ничего не ответил, и ей показалось, что он заснул.

— Знаешь, Сережа, мне еще никто не дарил цветы. Я так люблю фиалки… — сказала она, зная, что должна сказать ему что-то такое, чего она еще ни разу никому не говорила. Но она не знала, с чего начать. Ее голос дрогнул, и она замолчала.

Она испытывала такую жажду ласки, что ей стало стыдно и страшно, ‒ хорошо ли это? Она так истосковалась по обыкновенной нежности, по близости хоть с каким-нибудь живым существом. Сергей ей нравился, в его лице была светлая беззаботность. И улыбка у него хорошая, широкая, во весь рот, но ей почему-то подумалось, что так улыбаются только во сне. Она видела, что он человек независимого духа, который живет в своем свободном мире, она ценила его такт и доброту.

Но кое-что ее в нем беспокоило. Он очень бледен и худющий. Нет, по большому счету, он скорее сухощавый, чем худощавый, зато он сильный и, будучи выше среднего роста, вовсе не выглядит долговязым. Да, но он выглядит усталым, и запавшие щеки его старят, и глаза у него всегда грустные, даже когда он смеется. А смеется он много и беззаботно, но смех этот как-то не вяжется с его глазами, в них какая-то странная тоска, так потерявшийся ребенок тоскует по матери. Когда, не подумав, она легкомысленно спросила его, отчего он такой грустный? Он отшутился, сказав, что заморозил душу, став при этом еще печальнее.

— Фиалки, это подсознательное желание женщины подвергаться жестокому насилию, — задумчиво сказал Сергей.

Оказывается, он не спал. Он лежал и думал, что впервые в жизни у него появилось ощущение, что он мог бы сейчас спокойно умереть. Пора уже отрешиться от своего маленького, страждущего «я» и отправляться в последнее путешествие в страну, которой нет. Похоже, близится время пить свой последний бокал. Когда не оставалось никакой надежды, медицинский этикет времен Чехова предписывал лечащему врачу предложить врачу-пациенту выпить шампанского. Антон Павлович это знал, и ничего, выпил залпом и ушел достойно, сказав напоследок: «Как давно я не пил шампанского».