Чапаев-Чапаев - [26]

— Ну ты пессимист, Вова! — явно не поверил собеседник, — А как же «культурный уровень»? Он ведь растет.

— Ну и что толку, что растет? — неохотно возразил режиссер, — Культура, между нами, — снизил он голос, — это переваренная человечеством религия. Насколько глубоко люди, общество, религию воспринимают, такая и культура вырастает. Может расцвести, как сирень, а может, как репей. Видал, все кому не лень, в Москву ломанулись на выставку Пикассо, благо он член компартии?

— Это который «голубя мира» нарисовал?

— Ну да.

— А тебе что не нравится?

— А тебе нравится?

— Нашим всем нравится. Это ж «свободное искусство», старик! Абстракция! — возвел режиссер глаза к небу, — А с религией, какая свобода? Скукота одна. Поэтому и попов в революцию постреляли.

— Дурак ты все-таки, Саша, козел даже, хоть и прогрессивный режиссер. Это — свобода от искусства. Слыхал небось: «Бога нет и все позволено»? Посадят меня с тобой когда-нибудь за такие разговорчики. Неужели не понимаешь, дурачина ты, простофиля, что свобода это… как бы сказать, у глупости любимый довод? — махнул он рукой куда-то в сторону затаившегося позади Павла. — Дураки, больше всех к свободе стремятся, особенно, когда ее и так завались. А как только получат свободы вволю, первым делом суют пальцы в розетку с током. Тут же им свобода становится не мила, а подавай опять батьку Сталина. Знаешь — свобода для толпы, слаще всего, между грабежом и дележом награбленного.

— А не для толпы? — перебил режиссер.

— Для всех высшая свобода — свобода от греха.

Тут режиссер задумался, явно в досаде и лоб наморщил от умственного усилия, и ладони спрятал подмышки, как Ленин. Затем тряхнул несогласно чубом:

— Да ну тебя! Мудрено больно. Вообще, я в Бога как-то не верю. Так все хорошо вокруг… Извини конечно.

— Старичок, — покосился на него Володя, откусывая от эскимо, — а может ты… не гений?

— Тебе б издеваться только. Время покажет. Но скажи: выходит, надо ждать пока состаришься и сидеть без свободы?

— Нет, конечно! — вспыхнул собеседник, — это всегда вопрос меры! Самому надо лишать себя свободы. Добывать ее и тут же ограничивать добровольно. Но для этого надо развитие иметь, то есть пространство внутренней свободы. А этого и партия твоя не может, ни дать, ни взять.

— По-твоему, значит, если дать сейчас свободу… внешнюю, — махнул мороженным режиссер…

— По уши будем в порнухе и кровище, — убежденно показал на себе Володя уровень наводнения порнухой и слизнул большую часть эскимо, — другого ничего не будет! Только кровища, да деньги станут делить во всех фильмах. У нас русских вечно — в говно без оглядки, — грустно пояснил он, слизывая с палочки прилипший шоколад, перед тем как швырнуть ее за куст, — и во всем мире так будет: тружеников заменят машины, а самыми почетными и полезными членами общества станут бандиты и душегубы. Они будут оттягивать мировой кризис перепроизводства, и служить образцами свободолюбия. Их психологию, переживания всякие душегубские и будут на экране исследовать, но не как Достоевский, чтоб к покаянию привести, а просто, чтоб угодить.

— Эх, поскорее бы уж! — согласно кивнул режиссер.

Тут из приотворенной форточки донеслись нарастающие звуки моднейшего рок-н-ролла. Режиссер стал, как вкопанный.

— О, это ж Билл Хэйли! — воскликнул он и тут же пустился в отчаянный замысловатый пляс, — так вот сейчас все танцуют! — воскликнул он, не останавливаясь, — вся молодежь!

Он присел, не переставая вилять бедрами, и ноги согнул крюками, стараясь ими зацепить друг друга, но давая ускользнуть в последний миг.

Будто электричество прошило воздух.

— Ну-ка, ну-ка! — подхватил сценарист Володя, пытаясь повторить эти движенья. — Ну, старичок, ты гений! Научи! Но имей в виду: это типичнейший вражеский танец! — определил он, двигаясь все ритмичней, — на Колыму надо нас за такие танцы! — добавил он убежденно, затем спросил:

— И что за рожа у этого Хэйли? Небось тощий, как червяк.

— Да не сказать, — пыхтел в ответ режиссер, вертясь на одной ноге и размахивая в воздухе другой, — я видел на фотке — морда упитанная и челка такая, как пиявка. Кстати, Ворон наш носит похожую.

Музыка внезапно оборвалась, и собеседники, отдуваясь, двинули дальше, чтоб вскоре скрыться в обшарпанном парадном.

Павел, не смотря на свое мастерство, чуть не упал с велосипеда от таких речей и этого танца, за который, он не раз видел, как выводили с танцплощадок добровольные дружинники.

— И как это они так рассуждают премудро? — думал он, вытянув ноги и отталкиваясь от мостовой носками начищенных ваксой сапог, — Про Бога… его ж нет вроде? Бабушка, правда, говорила, что есть, но она старенькая, не в курсе научных достижений. И, кажется, самого Ворона обозвали дураком?

После памятного допроса в больнице, Паша и сам решил, что артист без сомненья странен, но «не странен кто ж?». Простых ведь тоже никто в артисты не позовет. Но дурака разве в кино возьмут?

Юноша нажал на педали и помчал, трясясь по булыжникам, вперед. При этом раздавался любимый им с детства и приносивший особое удовольствие, сугубо велосипедный звук, составлявшийся из шуршания резины, бряканья ключей рем. комплекта в специальной кожаной сумочке и монотонного звона велосипедной цепи. Теперь, правда, в недрах головы его раздавался еще отзвук только что слышанного залихватского рок-н-ролла и сплясать хотелось, на манер киношников.