Чао, Италия! - [41]

Самое страшное преступление против гения – это опустить его до своего уровня, не так ли?

И, конечно же, нашелся на конференции знающий человек, который напомнил, что царское семейство отдыхало в местечке Александрия под Петербургом. Поэтому, наверное, смысл упоминания Александрийского столпа меняется.

Нужно идти за гением, потому что он ничего не боится и, в легкую, делает так, как нужно для его творения.

Император Адриан – рабочая косточка…

Говорить о монументах Италии невозможно, не упомянув еще одного человека, без которого Рим не был бы Римом.

Это император Адриан.

Его персона заставляет переосмыслить некий одномерный подход к понятию «император», как нафталинному персонажу, который угнетает, распинает, выпивает, а потом его закономерно убивает лучший друг под аплодисменты собравшихся.

Такая вот типическая картинка.

Когда туристы галопом несутся по Риму и им показывают циклопическую, прекрасно сохранившуюся постройку бывшего мавзолея Адриана, то они видят огромную красно-серую круглую громаду из камня, сверху которой стоит какое-то строение, а еще сверху – какая-то загогулина.

– Приятно, что слово «загогулина» ты применил к статуе архангела Михаила, который убирает меч в ножны, – рассмеялся Алексей.

– Слово не мое, как ты знаешь, – парировал я. – Но издалека все это именно так и выглядит.

Однако это только часть туристического обмана.

Люди смотрят на эту громаду и думают, что где-то там, в каких-то залах, а может и в катакомбах, стройными рядами лежат императоры. И рождается тоскливая мысль – как все это величественно и серо.

Тем не менее, каждый слепец имеет право на прозрение.

Так вот, мне показали, каким именно придумал Адриан этот мавзолей. Оказывается, что круглая громада – это была только подставка под настоящий живой гигантский кипарисовый парк, который располагался сверху.

И именно там, в этих райских кущах, видимых с любой точки древнего Рима, и были захоронения.

То есть, перед вами фрагмент Рая, но на земле, в центре города.

Почему это важно?

Потому что циклопические постройки рождало иногда честолюбие и математика, как, например, пирамиды.

Или техническая необходимость, как, например, Александрийский маяк. Или вера, как в случае Собора Святого Петра.

Но мавзолей Адриана – это и то, и другое, и третье, плюс самое важное – эстетическая задача.

Адриана можно считать первым императором-концептуалистом.

И мавзолей для него не случайность.

Тот, кто хочет испытать настоящий шок, поедет в Тиволи, где находится вилла Адриана – еще один комплекс, где каждое здание имеет свой двойной смысл.

И там, перед самой виллой, стоит стена, длинная, высокая и величественная.

Друзья, как-то в проброс, сказали, что Адриан называл ее «Стеной раздумий» – якобы он любил по вечерам ходить вдоль этой стены и предаваться размышлениям.

И я как-то об этом забыл.

Мы обошли всю территорию виллы, полюбовались искусственным озером с сохранившимися изящными скульптурами, прошлись по разрушенным термам, где на полу лежит идеально сохранившаяся цветная кафельная плитка, по которой ходил Адриан, наверное, обернутый в специальную императорскую простыню, усеянную бриллиантами.

Потом мы уважительно осмотрели остатки гигантского длинного здания, где жила прислуга Адриана.

А потом я отстал от друзей, которые уже пошли к выходу.

И тут как раз наступил вечер…

Туристов было мало, и я неожиданно оказался у Стены раздумий, причем совершенно один.

Потом я заметил вдоль стены старую тропинку и как-то автоматически пошел вдоль нее.

Я брел по тропинке в абсолютной тишине. Справа от меня, на расстоянии вытянутой руки, тянулась бесконечная двухтысячелетняя стена. Я не смотрел на нее, но ощущал ее присутствие.

Потом я понял, что она помогает мне собраться с мыслями.

Она как будто отсекала от меня всю суету, она вселяла покой своей мощью.

Своим однообразием, неброской кладкой и нескончаемой длиной она предлагала мне сосредоточиться на главном. На том, что для меня наиболее важно.

Я физически ощущал все это.

Это была магия осмысленного проекта Адриана, который, как вечная пружина, работал вот уже третье тысячелетие.

И тут я как будто прозрел, я совершенно точно понял, что все это правда, по поводу Стены раздумий.

Сама вилла стоит на холме, но эта стена не имеет фортификационного смысла – она ниоткуда не идет и никуда не переходит, будто в каком-то фантастическом фильме.

Она просто отделяет тебя от всего остального мира.

Я был потрясен целым шквалом новых ощущений.

Адриан вернул меня в мою юность: туда, в Керчь, на гору Митридат, где я впервые увидел колонны, перевернувшие мою жизнь.

Я шел по той же дорожке, где две тысячи лет назад ходил Адриан. Но, главное, я, наверное, испытывал то же, что и он.

Вертикальная огромная бессмысленная стена предлагала мне, как и ему, только одно – думать.

Станиславский когда-то писал, что театральный спектакль имеет не только сверхзадачу но и «сверхсверхзадачу», и ее он определял как некий комплекс чувств и ощущений, которые автор спектакля хочет родить именно в зрителе.

Стена выполняла эту задачу идеально.

– Если бы Станиславский был знаком с Адрианом, – закончил я свой прочувствованный монолог, – то судьба МХАТа могла сложиться несколько иначе…