Церковь и мы - [34]
Евхаристия. Христос и ангел. Фрагмент. Мозаика Киевского Собора Святой Софии. XI в.
Центральный, важный момент заключается в том, что это таинство мы совершаем все вместе — мы призываем Христа Спасителя, и богочеловеческое действо совершается нашей волей и Его волей, происходит встреча. И если эту встречу, это таинство ты совершаешь вместе со священником, то ты и переживешь ее как положено, как она того заслуживает, ты не смотришь на все это так, как будто ты в театре…
Мне одна верующая девушка, которая с детства ходила в храм с матерью, рассказывала, что она всегда думала: пока хор поет, священник в алтаре сидит, отдыхает, ждет, пока пропоют, — она даже не представляла, что там происходит.
Поскольку это, конечно, уже совершенно стало странным, то в тех храмах, где часто бывают иностранцы, епископы вообще разрешали священникам служить при открытых Царских вратах: как начинается литургия, они открываются, и закрываются только в конце независимо от того, имеет право священник для открытия Царских врат или нет.
Вот так происходит, например, в Ялте — там много иностранцев. И как всегда: для иностранцев можно отверзать двери, а для нас они закрываются. И надо быть вообще необычайно зычным человеком, чтобы хоть что‑то долетело до людей, даже возгласы иногда не доходят…
Вопрос с Царскими вратами относится к истории искусства, потому что он развивался в процессе эволюции этого жанра. Но это нарушение является догматическим, то есть здесь искусство выступает как попиратель нашего учения о Евхаристии, это, так сказать, поругание Евхаристии. Это совершенно точно, я всегда так говорю, так и буду говорить, потому что это правда, не потому что кто‑то придумал. Ведь слово «литургия» означает «общее дело», или, как мы понимаем, — «общая молитва». А когда там все заблокировано, никакой общей молитвы не происходит.
Но для знающих это не может служить соблазном. Если даже закрыты Царские врата, у вас всегда могут быть в кармане молитвословы, вы всегда можете их вынуть и читать, а если вы их не вынули и не знаете этих молитв, вы можете просто молиться о том, чтобы Господь приходил в церковь, что вы вместе с Ним освящаете Святые Дары, и вы — участники этого таинства. И тогда как бы ни было в храме: пышно ли, убого ли, открыты ли Царские врата, закрыты ли, — в это время вы участники таинства.
Иногда Царские врата бывают резные, и через них немножко видно. В Древней Руси Царские врата были маленькие (в Третьяковке они есть), и священник был виден, и алтарь был весь виден; они закрывались символически. Но потом они из символа стали реальностью.
В киевском соборе Святого Владимира были сделаны такие маленькие Царские врата, низкие, до пояса, но когда я был последний раз в Киеве, я увидел, что их сняли, хотя на них была живопись Васнецова и Нестерова, и навесили такие, которые закрывают все! Несмотря на то, что это все исторические ценности, которые созданы при деятельном участии Адриана Прахова[56] и всей его команды, это все как музей! И эти врата — они тоже были бесценны, на каждом из них, по–моему, 4 или 6 картин–икон, написанных Васнецовым, не говоря о резьбе и прочем. Но, понимаете, это порочная практика, и она нас не касается.
Каждый приходит в храм со своими проблемами, каждый молится о своем. Да, все мы вместе обращаемся к Богу, но уходим из церкви такими же чужими друг другу, какими пришли. Мы не становимся едины в этом общем деле.
Люди, которые приходят в храм, не могут все знать друг друга. Для этого у нас приход разделен на группы, в которых люди знают друг друга. И мы всегда стараемся, чтобы эти знающие друг друга люди причащались вместе. Сделать всех своими знакомыми, когда там собирается 200 или 300 человек, — это безнадежно.
А если придешь в «чужой» храм, то что же тогда, просто отстоять?
Если вы приходите вместе, то ваш акт осуществляется.
Нет, мне кажется, что в самой литургии, может, в литургическом тексте чего‑то не хватает… А как сделать, чтобы люди вышли из храма, даже если они не знали друг друга, более соединенными?
Нет, все там правильно, все там есть. В литургии все‑таки большой разрыв получается между теоретическим и практическим — это и создает определенное чувство.
Если совершается вековое догматическое нарушение, оно не может не сказаться в церковной жизни. Было бы очень странно, если бы оно никак не сказалось на качестве наших переживаний. Безусловно, скажется. Это ущерб. Если есть попрание… Каждая литургия в таком исполнении (я это называю оформлением) все‑таки всегда попирается. Она попирается, потому что попирается Кровь Христова. Ибо когда Господь умер, завеса Храма разодралась, чтобы показать, что больше ничего не отделяет нас от Него. А потом завесу придумали, все как бы обратно вернулось. Это обратный ход к временам ветхозаветным, когда тайна была закрыта, Бог был сокровен.
Я понимаю эту психологию, но она же не соответствует Евангелию. Я понимаю, что народу кажется, что все таинственно — все хорошо. Все хорошо, но в Евангелии — другое. Факт остается фактом… Потому и завеса разодралась. Даже те, кто не верит, что это случилось, должны быть убеждены, что в Евангелии это написано не случайно, а как символ того, что кончился период, который отделял человека от Бога непроходимой завесой. Так же как и легенда о Божией Матери, написанная в апокрифах, которую вся Церковь признает, — о введении во Храм: младенцем Ее священник взял и повел в Святая святых, куда никто не входил. Это же тоже легенда, возникшая не случайно, а чтобы показать, что отныне
