Центр - [32]

От себя ли, только ли от себя они выступали? Об этом Катя не задумывалась, в подобных ситуациях срабатывал хорошо отлаженный механизм внутреннего самосохранения. Сохранения внутренних ресурсов личности, на другое, как она резонно полагала, требующихся.

Виктор, тот буйствовал в предположениях, выстраивал гипотезы замечательно, детективно-логичные, вытягивал цепочку от координаторского дуэта к совсем другим старичкам, в иных креслах сидящим, в тех, наверное, что над кабинетом ее палаши.

Буйствовал Виктор в воображении своем необузданном и Катю пытался вовлечь, но она решительно пресекала. Так прямо ему и заявляла — и это единственная тема, которая заставляла ее вполне автоматически менять тон с привычно дружественного на сухой и раздражительный, — что не их это дело, мэнээсов неостепенившихся. Не их и даже не Ростовцева. То есть Клим Данилович, лицо во всем этом страдательное и вполне в дело замешанное, но уж исследовать особо тщательно, откуда здесь что идет, даже ему не по плечу.

Про себя, впрочем, Катя отнюдь не отвергала большинства из догадок Карданова, про себя не могла она и сама не ощутить, что координаторы являются скорее всего лишь бессознательными агентами некой общей тенденции охлаждения ко всей той первоклассно отработанной информации, которую продолжал вываливать Ростовцев на головы институтского и госплановского начальства. Охлаждения, которое буквально за два-три года переросло уже и в отчужденность, граничащую с раздражением.

Мотивы этого угасания интереса складывались где-то на безнадежно недоступном для Кати уровне. Да она и не стремилась, чтобы он стал ей доступен, а мотивы прозрачно выявленными. Ростовцев же продолжал провозглашать, что их дело — «выпустить птичку», и продолжал выпускать сборники на прежнем высокопроблемном уровне.

Неужели же он, взрослый человек, так-таки и предполагал, что все дело только в личной неприязни к нему Николая Дементьевича и Султана Мамедовича? И неужели активная, но в общем-то мелкотравчатая диверсионная их деятельность настолько отвлекла его, что помешала вовремя оценить, в чем причина, а где всего лишь следствие?

А вскоре подоспел случай, после которого их устойчивая неприязнь к парвеню в племени экономистов зацвела уже махровым цветом. На предпраздничном вечере в Институте Клим Данилович появился с гитарой. (Это, конечно, само по себе — штришочек тот еще. Ну да уж если в рубашечке навыпуск хаживал, от него всего можно ожидать, одно к одному, в семье не без урода, послушаем, чего он там стренькает!) После капустника и одной дамы из отдела ценообразования, которая сыграла первую часть музыкального момента Шуберта, вышел Ростовцев. Он исполнил несколько романсов Окуджавы, и исполнил — уж об этом Катя судить могла — превосходно. По крайней мере публике он понравился, а среди женщин среднего поколения вызвал даже, скажем без ложной скромности, энтузиазм. Но вот беда: в одной из песенок были слова, которые воспринимались всем залом правильно, как и задумал автор, ибо воспринимались в контексте, в окружении предыдущего и последующего. Но то весь зал. А сидевшие в первом ряду два самозваных столпа (в неизменных своих строгих темных костюмах, напыщенные и неподвижные) никакого контекста, подтекста или даже просто текста не разбирали. Песен этих они никогда не слышали, само же имя Окуджавы было им как будто знакомо, но смутно ассоциировалось почему-то со словом «стиляги». Получалось все разумно и понятно: один стиляга напевает песенки другого. А солидные люди, коим доверено… сидят и слушают. Во срамотища-то! Как вдруг — неужели не ослышались? — медово-гнусным тенорком Ростовцев пропел: «Пока безумный наш Султан сулит дорогу нам к острогу, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, ей-богу!» Султан Мамедович побагровел и невидящими глазами покосился вправо и влево. Все сидели молча, а со сцены продолжал звучать тот же тенорок, но, что он там напевал, Султан Мамедович уже решительно не мог взять в толк. Только Николай Дементьевич скорбно, но и с некоторым интересом взглянул на своего соседа. Значит, не ослышался! Так, сначала, значит, капустник, а следом живьем тебя в свекольник сажают. Вот оно как у них! Долиберальничались! Ничего уже не соображая от обиды, испуга и ярости, Султан Мамедович встал и… боком, боком, но стремительно, как тень, метнулся к выходу. Сам же и обратил на себя внимание, так что некоторые из первых рядов уловили задним числом смешное совпадение и осклабились, переглянувшись.

С этого вечера партизанскую войну в тылу Ростовцева не могла уже притушить никакая дипломатия. Кстати, насчет дипломатии Ростовцев был откровенно слабоват. Шуточки срывались у него как-то вдруг и вроде бы не к месту, вроде бы не по делу. Казалось, он просто не способен был управлять собственным языком и часто вроде бы неуместной резвостью мог смазать концовку прекрасно проведенного делового разговора. Спустя некоторое время эти его манерные «манеры» начали раздражать и Яковлеву. Вначале они с Кардановым как люди молодые и, следовательно, автоматически прогрессивные были полностью на стороне своего шефа. Они вполне могли оценить навыки работы, которые он им давал, вкус к квалифицированной работе, предоставленную им самостоятельность, сочетавшуюся с разумным контролем. Да и потом, кто же не любит Окуджаву, а значит, и тех, кто его хорошо поет? На другом же полюсе были неуклюжие, заскорузлые в своей неуклюжести бюрозавры, координаторозавры. Но чем дальше, тем больше Катю не устраивала половинчатая, плавающая позиция Ростовцева, его неспособность, например, раз и навсегда оградить сектор от мелких нападок и ненужных перепроверок. А ведь все возможности к тому были: сектор работал ритмично, полезно и продуктивно. Ростовцев всегда старался уходить от полного и принципиального выяснения отношений, мелочные замечания предпочитал парировать на их же уровне, то есть тоже по мелочам. Словом, отбрехивался. Какая-то капитальная недостаточность была в такой линии. Свято место пусто не бывает, и вакуум, все более расширяющийся неучастием Ростовцева в текучке, естественным образом все более заполняла Екатерина Николаевна. Тут все одно к одному складывалось: и то, что она старшая по должности после завсектором, и ее учеба на Высших экономических курсах, и то, что она вошла в партбюро Института и, стало быть, прошла обкатку в общеинститутских делах, конфликтах, отношениях. С координаторами же никакой особой напряженки не возникало. Им, видимо, импонировала ее неизменная корректность, сдержанность, которые шли и от натуры, и от воспитания. Она никогда не позволила бы себе — и опять же не по расчету, а по внутреннему убеждению, — сказать кому-нибудь из них в лицо что-нибудь обидное или смешное. Позволить себе пошутковать на их счет с Кардановым или даже с тем же Ростовцевым — это почему бы и нет? Стариканы действительно бывали иногда просто преуморительны в своей запальчивости. Но то для внутреннего употребления, а так… зачем же обижать, а тем более провоцировать людей? Какими-то мы еще будем в их годы?