Цент на двоих. Сказки века джаза - [66]

Как невыносимо долго тянулось время до того момента, когда должна была наступить его очередь пригласить ее на танец! Бенджамин стоял у стены, не проронив ни слова, абсолютно непроницаемый, убийственным взглядом следя за водоворотом отпрысков лучших семей Балтимора, клубившихся со страстным обожанием во взорах вокруг Хильдегарды Монкриф. Бенджамину они все казались отвратительными; что за невыносимый румянец! Их завитые темные усики вызывали у него чувство, похожее на несварение.

Но когда настал его черед и он поплыл вместе с ней по ставшему вдруг ненадежной опорой полу под музыку последнего парижского вальса, вся ревность и беспокойство вдруг растаяли, словно снежинки на плаще. Ничего не замечая во власти очарования, он почувствовал, что жизнь для него только начинается.

– Вы с братом ехали той же дорогой, что и мы? – спросила Хильдегарда, и ее глаза блеснули, как ярко-голубая эмаль.

Бенджамин замялся. Если она приняла их с отцом за братьев, стоило ли ее разубеждать? Он вспомнил, что с ним случилось в Йеле, и решил этого не делать. Невежливо спорить с дамой; было бы преступлением испортить столь чудесный момент гротескной историей своего происхождения. Может быть, позже. Поэтому он кивнул, заулыбался, внимательно слушал – и был счастлив.

– Мне нравятся мужчины в вашем возрасте, – сказала ему Хильдегарда. – Молодые ребята всегда ведут себя по-идиотски. Они вечно рассказывают, как много шампанского выпили в колледже и как много денег проиграли в карты. А мужчины в вашем возрасте ценят женщин!

Бенджамин почувствовал, что вот-вот сделает предложение – лишь с большим трудом ему удалось подавить этот импульс.

– Ваш возраст – это возраст романтики, – продолжила она. – Пятьдесят лет. В двадцать пять мужчины чрезмерно искушены; в тридцать – бледны от постоянной работы; в сорок наступает время длинных историй, которые рассказывают, закурив сигару, и заканчивают, когда сигара докурена до конца; шестьдесят – ну, это уже почти семьдесят… А пятьдесят – это самый спелый возраст. Мне нравится пятьдесят!

И Бенджамину пятьдесят казались великолепным возрастом. Как бы он хотел, чтобы ему было пятьдесят!

– Я всегда говорила, – продолжала Хильдегарда, – что лучше уж выйти замуж за пятидесятилетнего, чтобы обо мне заботились, чем за тридцатилетнего, чтобы заботиться о нем!

Остаток вечера Бенджамин провел в медовом тумане. Хильдегарда танцевала с ним еще два раза, и они обнаружили, что их мнения по всем вопросам дня удивительным образом совпадают. Она согласилась поехать с ним на прогулку в следующее воскресенье, чтобы более подробно все обсудить.

В фаэтоне на пути домой, когда вот-вот должны были показаться первые лучи солнца и наступил час пробуждения первых пчел, а заходящая луна тускло мерцала в каплях прохладной росы, Бенджамин совсем не слушал рассуждения отца об оптовой торговле.

– И как ты считаешь, чему нам стоит уделить наибольшее внимание, если не считать молотков и гвоздей? – говорил старший Баттон.

– Любви, – рассеянно ответил Бенджамин.

– Кровлям? – воскликнул Роджер Баттон. – Да я же только что все тебе рассказал о кровлях!

Бенджамин посмотрел на него туманным взором, и тут же в небе на востоке показались первые лучи солнца, а в кроне пробуждающегося дерева пронзительно зевнула иволга.

VI

Когда шесть месяцев спустя о помолвке мисс Хильдегарды Монкриф и Бенджамина Баттона стало известно (именно «стало известно», поскольку генерал Монкриф объявил, что лучше пронзит свое сердце собственной шпагой, нежели объявит о ней), событие чрезвычайно взбудоражило балтиморское общество. Почти забытая история рождения Бенджамина была снова извлечена на свет божий и разлетелась на крыльях скандала, приобретая по пути самые невероятные и плутовские формы. Говорили, что на самом деле Бенджамин был отцом Роджера Баттона, что он был его братом, отсидевшим сорок лет в тюрьме, что он был не кто иной, как сам Джон Уилкс Бут в бегах, и, наконец, что у него на голове есть пара небольших остреньких рожек.

Воскресные приложения нью-йоркских газет откликнулись на происшествие очаровательными карикатурами, на которых лицо Бенджамина Баттона было приставлено к туловищу рыбы, змеи и, наконец, медного идола. Среди журналистов он стал известен под именем «Таинственный человек из Мэриленда». Несмотря на все это, правдой – как это обычно и бывает – практически никто не интересовался.

Тем не менее все соглашались с генералом Монкрифом в том, что прекрасная девушка, которая могла бы выйти за любого балтиморского холостяка, «совершила преступление», отдав свое сердце мужчине под пятьдесят. Тщетно старался мистер Роджер Баттон, публикуя свидетельство о рождении своего сына аршинными буквами в балтиморской газете «Блейз». Никто не поверил. Ведь достаточно было просто взглянуть на Бенджамина – и все становилось ясно!

Но никаких колебаний не было у тех двоих, которых эта история касалась непосредственно. О ее женихе распространялось так много лживых слухов, что Хильдегарда упрямо отказывалась верить даже в правду. Тщетно генерал Монкриф обращал ее особое внимание на высокую смертность среди пятидесятилетних мужчин – или же мужчин, лишь выглядевших на пятьдесят; тщетно пытался он убедить ее в нестабильности оптовой торговли. Хильдегарда решила выйти замуж за «спелые» пятьдесят – и она вышла замуж!